— Кто говорит? — заорал я.
Терпеть не могу разговаривать неизвестно с кем, хотя и понимаю: позвонившие так расстраиваются из-за болезней своих подопечных, что забывают о подобных мелочах. Впрочем, почти все мои клиенты обладают неповторимыми интонациями, которые всегда выдают их, включая и те случаи, когда они пытаются меня разыграть. Даже Большому Патрику, прославленному мастеру имитации, не удавалось меня провести, если разговор продолжался достаточно долго и я успевал уловить его акцент уроженца Южной Каролины.
— Это Джон, док! Вы поняли? Бык подох, я же вам говорю! Приезжайте скорее!
Меня всегда удивляло, почему хозяева павшего животного требуют, чтобы ветеринар прибыл к ним как можно скорее. Если несчастное животное уже отошло в мир иной, к чему подвергаться риску заработать штраф или угодить в аварию? Тем не менее я не стал терять времени, понимая, что Джону нужна поддержка. Свернув к воротам загона, я увидел толпу, собравшуюся возле изгороди.
Часть зевак уже расселась на досках, тогда как остальные слонялись вокруг, поддавая ногами сорняки, сухие коровьи лепешки и прочий мусор, валявшийся на земле. Не успел я выскочить из кабины, как все без исключения наблюдатели поделились со мной своими догадками. Ни один случай гибели животного не обходится без такой сходки, во время которой фермеры спешат высказать свои соображения о причинах смерти.
— Это «черная нога».
— Нет, молния.
— Пневмония.
— Отравление нитратами.
— Сердечный приступ.
— Отравление мышьяком.
Все это мне приходилось слышать и раньше, и каждый диагноз заслуживал внимания. Я обязан был принять к сведению каждую из прозвучавших версий, особенно удар молнии и отравление.
Водитель подал лимузин к воротам и вышел из кабины, очевидно, так и не заметив лежавшего на земле быка. Кинг Эбони лежал в середине загона. Казалось, он просто уснул, но ему уже не суждено было проснуться. Я не обнаружил следов борьбы и ни малейшей травмы, так же как и никаких признаков ядовитых растений или подозрительных емкостей. Шанс удовлетворить любопытство зевак был откровенно ничтожен, но я понимал, что мне придется прямо на месте провести самое тщательное посмертное исследование. Через час я изучил каждый орган быка, но не обнаружил ничего, что могло бы послужить причиной его смерти.
— На первый взгляд все в порядке. Я отправлю образцы в лабораторию, — сообщил я. — Ответ придет недели через две.
Как и ожидалось, владелец быка и остальные зеваки выразили неудовольствие, побросав на землю травинки и прутики, которые они нервно жевали в ожидании диагноза, а затем снова принялись пинать валявшийся в траве мусор. Джон, как заведенный, повторял слова, которые слышал от меня несколько дней назад:
— Он был самым здоровым быком в нашем округе! Вот как вы мне сказали, док.
Мне нечего было ответить. Оставалось только ждать результаты анализов.
Через неделю из лаборатории сообщили, что в сердечной мышце быка в большом количестве обнаружились саркоспоридии (Sarcocestis, микроорганизмы из рода простейших). Это отклонение было единственным. Мы с патологом долго теоретизировали и пришли к выводу, что такая плотность паразитов могла повлиять на работу сердечной мышцы и привести к развитию сердечной недостаточности. Одним словом, окончательного ответа мы так и не получили!
Смерть — неизбежный конец всего живого. И все же человеку трудно смириться с этой мыслью, особенно врачу, который обязан лечить больных и продлевать им жизнь, да если он к тому же только что объявил своего пациента самым здоровым в округе.
Смерть Кинга Эбони серьезно подкосила Джона. Больше он никогда не проявлял такого энтузиазма к разведению скота, поскольку — в этом я не сомневаюсь — нас с ним преследовала одна и та же мысль: наверное, мы просто замучили быка осмотрами.
Самое яркое происшествие, случившееся во время моей учебы в колледже, я до сих пор отлично помню. В тот день занятия проводились в лаборатории — нас обучали правильно фиксировать крупных пациентов. Я практиковался на одном из лабораторных животных и подвязывал ему хвост. Моим подопечным оказался вол средних лет, носивший кличку Леруа, прослуживший всю свою холощеную жизнь в ветеринарном колледже в должности морской свинки, которую толкали, тыкали и пальпировали будущие айболиты.
Моей задачей было привязать хвост, обеспечив его полную неподвижность, что позволяло облегчить и обезопасить процедуру осмотра и лечения животного. Во время работы не стоит забывать, что пациент вполне способен хлестнуть врача по лицу и ушам своим хвостом.
Некоторым коровам удается развивать такую меткость, что они в буквальном смысле выбивают стетоскоп из ушей зазевавшегося ветеринара. Понятно, коровы не приходят в восторг, если их пихают в бок назойливые незнакомцы, или докучают насекомые, однако, согласитесь, довольно трудно сосредоточенно слушать шумы в легких или кишечнике с помощью стетоскопа, когда вы поминутно рискуете получить хвостом по физиономии.
— Никогда не привязывайте бычий хвост ни к чему другому, кроме самого быка! — объявил нашей группе преподаватель, суровый, словно боцман.
Я слышал его слова, но, как видно, не придал им должного значения или не уловил истинного смысла этой премудрости.
Помнится, в тот сентябрьский день оводы были в ударе и изо всех сил отравляли нам с Леруа жизнь. Он все время пытался вырвать у меня свой хвост, тогда как я упорно упражнялся в технике его фиксирования. Один раз ему все же удалось освободиться и быстро шмякнуть меня по лицу.
Наконец я справился с веревкой, сделал безупречный узел, а потом, желая закрепить свое достижение, захлестнул свободный конец вокруг ближайшего столба изгороди и закрепил его скользящим узлом. Покуда я стоял, гордясь содеянным, запоздалый овод размером с колибри спикировал на Леруа и впился ему в спину. Старшекурсники отлично знали, что Леруа не одобряет, когда кто-нибудь прикасается к его спине. Ведь когда они были первокурсниками и, пытаясь подружиться с Леруа, почесывали ему спину, то получали в награду только шрамы от удара копытом или глубокие царапины от рогов.
Овод еще не успел как следует расположиться на спине Леруа, как тот начал бешено брыкаться, натягивая свой туго привязанный хвост; даже в этот момент до меня не дошло, что приближается трагедия.
Внезапно Леруа сделал мощный бросок влево, наступив на ногу задремавшему было студенту и отшвырнув другого прямо на желчного профессора, демонстрировавшего методы фиксирования задних конечностей в соседнем стойле.
Группа приостановила занятия, и все с большим интересом наблюдали за сценой, развернувшейся у изгороди. В этот самый момент по коровнику разнесся громкий звук, подозрительно напоминающий треск, с каким обычно разрываются джинсы. Челюсти присутствующих отвисли, воцарилась мертвая тишина, нарушаемая только свистом бешено вращающегося, заметно укоротившегося хвоста, принадлежавшего злополучному Леруа. Бросив взгляд на изгородь, я убедился, что ампутированный кончик болтается там, крепко привязанный моей веревкой.
— Все пропало, — подумал я, чувствуя, как меня охватывает горечь бессилия. — Хотя… мой узел-то не развязался.
Вновь взглянув на свою жертву, я увидел, как из обрубка с пугающей скоростью летит кровь. В одну секунду все были забрызганы, только самые сообразительные, успевшие отскочить назад, остались сравнительно чистыми.
Я медленно обернулся и заставил себя взглянуть на профессора. Как и следовало ожидать, он бросил свою возню с коровьими ногами. Его лицо исказила гримаса, красноречиво выражавшая крайнее возмущение. В тот момент я не сомневался, что меня исключат из колледжа, заставят ответить перед Обществом защиты животных и оплатить трансплантацию хвоста или стоимость протеза.
— Какой идиот это сделал? — рявкнул профессор. Он взмахнул рукой и перехватил хвост, зажав его, словно жгутом. — Говорите! Кто? Кто это сделал?
Несмотря на охватившую меня панику, я успел заметить, что мои однокурсники пустили в ход носовые платки, салфетки и даже штанины, лихорадочно пытаясь стереть пятна с очков, обложек новеньких учебников, тетрадей и роскошных арканов, — приобретенных некоторыми из студентов, желающими походить на ковбоев, — но только размазывали кровь. Их суровые лица дали мне понять, что обо мне думает коллектив. Я попытался покаяться и даже открыл было рот, но из горла вырвался лишь жалкий писк.
Мысленно представляя себе, как буду объяснять родителям свое внезапное возвращение после единственной недели учебы, я почувствовал, что у меня по спине побежали мурашки, шустрые, как чертенята.
Затем случилось необъяснимое. Почему-то профессор смягчился, словно его коснулась волшебная палочка.
