Ознакомительная версия.
Конец моим терзаниям положил Тед Добсон. Он приехал в Дарроуби навестить сестру и вечером возник в дверях приемной, придерживая велосипед. Его веселое, умытое до блеска лицо сияло так, что, казалось, озаряло всю улицу. Он обошелся без предисловий.
— Вы бы не сделали старику Мику эту операцию, мистер Хэрриот?
— Да, конечно, но… как же..?
— Об этом не беспокойтесь. Ребята в «Лисе и гончих» заплатят. Возьмем из клубной кассы.
— Из клубной кассы?
— Мы каждую неделю вносим понемножку на летнюю поездку. Может, всей компанией к морю махнем, может, еще куда.
— Тед, это просто замечательно, но вы уверены, что никто не будет против?
Тед засмеялся.
— От одного фунта мы не обеднеем. Да и, сказать честно, мы в таких поездках, бывает, перепиваем, так оно, может, даже и к лучшему. — Он помолчал. — А ребята все этого хотят. Как вы нам объяснили, что с псом, так у нас теперь сил нет на него смотреть.
— Чудесно, — сказал я. — Но каким образом вы его привезете?
— Мой хозяин обещал дать свой фургон. В среду вечером вам будет удобно?
— Вполне.
Я проводил его взглядом и пошел назад по коридору. Может быть, на современный взгляд непонятно, почему из-за какого-то жалкого фунта было столько переживаний. Но в те дни это была большая сумма — достаточно напомнить, что я, дипломированный ветеринар, работал за четыре фунта в неделю.
В среду вечером стало ясно, что операция Мика превратилась в торжественное событие. Небольшой фургон, в котором его привезли, был набит завсегдатаями «Лисы и гончих», а те, кому не хватило места, прикатили на велосипедах.
Старый пес брел по коридору к операционной, весь съежившись, и ноздри его подергивались от непривычных запахов карболки и эфира. Позади него, стуча сапогами, шла его шумная свита.
Тристан, взявший на себя роль анестезиолога, поднял собаку на стол, и я обвел взглядом множество лиц, смотревших на меня со жгучим интересом. Обычно я не люблю, чтобы на операции присутствовали посторонние, но эти люди имели право наводиться здесь — ведь без них не было бы и операции.
Теперь, в ярком свете операционной, я впервые хорошенько разглядел Мика. Он во всех отношениях был бы красавцем, если бы не эти страшные глаза. Он вдруг приоткрыл их, скосил на меня и тут же зажмурился от сияния лампы. Вот так, подумал я, он и жил всю жизнь — изредка поглядывая сквозь боль на то, что его окружало. Инъекция снотворного в вену была для него сущим благодеянием — она на время избавляла его от страданий.
Вот он в глубоком сне вытянулся на боку, и можно наконец приступить к осмотру. Я раздвинул веки, морщась при виде слипшихся ресниц, мокрых от слез и гноя. Давний конъюнктивит и давний кератит, но я с огромным облегчением убедился, что до перфорации роговицы дело не дошло.
— Знаете, — сказал я, — вид достаточно скверный, но, по-моему, ничего непоправимого нет.
«Ура» они все-таки не закричали, но обрадовались очень, и атмосфера стала совсем праздничной от их шушуканья и смеха. Беря скальпель, я подумал, что мне никогда еще не приходилось оперировать в такой тесноте и таком шуме.
Сделать первый надрез было прямо-таки наслаждением — ведь я столько раз предвкушал этот момент. Начав с левого глаза, я провел скальпелем параллельно краю века, потом сделал дугу, чтобы захватить примерно полдюйма кожи над глазом. Я удалил этот лоскуток пинцетом и, сшивая кровоточащие края раны, с большим удовольствием следил, как ресницы поднимаются высоко над поверхностью роговицы, которую они раздражали, возможно, годы и годы.
С нижнего века я, как обычно в таких случаях, удалил лоскуток поменьше и принялся за правый глаз. Легко и спокойно я сделал надрез и вдруг осознал, что в комнате наступила тишина. Правда, они шепотом переговаривались, но смех и болтовня смолкли. Я поднял голову и прямо против себя увидел верзилу Кена Эплтопа, конюха из Лорел-Грув. Естественно, что я посмотрел именно на него, потому что ростом он вымахал под семь футов, а сложен был, как ломовые лошади, за которыми он ходил.
— Черт, ну и жарища тут, — шепнул он, и действительно по его лицу струился пот.
Я был поглощен работой, не то заметил бы, что он к тому же и побелел как полотно. Я подцеплял надрезанную кожу пинцетом и тут услышал крик Тристана:
— Поддержите его!
Приятели успели подхватить великана и опустили его на пол, где он и пролежал в тихом забытьи, пока я накладывал швы. Мы с Тристаном успели вымыть и убрать инструменты, прежде чем Кен открыл глаза и с помощью приятелей поднялся на ноги. Теперь, когда все было уже позади, компания вновь оживилась, и Кену пришлось выслушать немало дружеских насмешек, хотя позеленел во время операции не он один.
— По-моему, Кену не помешает глоток чего-нибудь покрепче, — заметил Тристан, вышел и через минуту вернулся с бутылкой виски, которым с обычным своим радушием угостил всех. В ход пошли мензурки, крышки, пробирки, и вскоре вокруг спящего пса вновь забушевало веселье. Когда фургон, рыча мотором, унесся в темноту, в его тесном нутре гремела песня.
Через десять дней они привезли Мика, чтобы снять швы. Раны зажили, но роговица все еще была воспалена и старый пес по-прежнему болезненно жмурился. Окончательный результат моей работы мне довелось увидеть только месяц спустя.
Я вновь возвращался домой через Коптон после вечернего вызова, и свет в дверях «Лисы и гончих» напомнил мне о несложной операции, которая в вихре трудовых дней давно успела вылететь у меня из головы. Я остановил машину, вошел и сел, оглядывая знакомые лица.
Все, словно нарочно, было совсем как в тот раз. Альберт Клоуз примостился на своем обычном месте, Мик лежал под столом, и лапы его подергивались — ему опять снилось что-то увлекательное. Я долго смотрел на него и наконец не выдержал. Словно притягиваемый магнитом, я прошел через комнату и присел на корточки возле пса.
— Мик! — сказал я. — Проснись, старина.
Лапы перестали подергиваться. Я ждал затаив дыхание. Большая косматая голова повернулась ко мне, и я сам себе не поверил: на меня глянули ясные, блестящие глаза совсем молодой собаки.
Мик смотрел на меня, растянув губы в улыбке, стуча хвостом по каменному полу, и у меня по жилам словно разливалось теплое вино. Ни воспаления, ни гноя, а ресницы, сухие и чистые, ровной дугой изгибались далеко от поверхности глаза, которую они так долго терли и царапали. Я погладил Мика по голове, и, когда он с любопытством посмотрел по сторонам, меня охватил неизъяснимый восторг: старый пес, наслаждаясь новой свободой, смаковал только теперь открывшийся ему мир. Выпрямившись, я заметил, что Тед Добсон и остальные хитро улыбаются.
— Мистер Клоуз! — возопил я. — Можно вас угостить?
— Спасибо, молодой, человек, подлейте сюда капельку.
— А глаза у Мика стали много лучше.
— Ваше здоровье! — Старик поднял кружку. — Да, застудил он их маленько, а теперь и прошло.
— Но, мистер Клоуз!..
— А так-то ничего хорошего. Его так и тянет под дверью лежать, ну и опять их застудит. Еще с тех пор, как щенком был…
Бесспорно, вспоминая свои первые годы в Дарроуби, я склонен глядеть на них сквозь розовые очки, но порой в памяти всплывают и горькие образы.
Мужчина в дверях приемной вне себя от отчаяния бормочет, задыхаясь:
— Ничего не получается!.. Я не могу его вытащить… Он как доска…
У меня защемило сердце. Значит, опять!
— Джаспер?
— Да, он на заднем сиденье, вон там.
Я кинулся к машине и открыл дверцу. Именно этого я и боялся: крапчатый красавец закоченел в ужасной судороге — спина выгнута, голова запрокинута, ноги, твердые, как палки, тщетно ищут точку опоры.
Не тратя времени на расспросы, я побежал в дом за шприцем и лекарствами, подстелил под голову собаки газеты и ввел апоморфин. Теперь оставалось только ждать.
Хозяин Джаспера поглядел на меня со страхом:
— Что это?
— Стрихнин, мистер Бартл. Я сделал инъекцию апоморфина, чтобы очистить желудок.
Я еще не договорил, а собаку уже вырвало на газеты.
— Теперь он поправится?
— Все зависит от того, сколько яда успело всосаться. — У меня не хватило духа сказать ему, что смертельный исход почти неминуем, что за последнюю неделю через мои руки прошло шесть собак в подобном состоянии и, несмотря на все мои старания, они погибли. — Нам остается только надеяться на лучшее.
Он смотрел, как я набираю в другой шприц нембутал.
— А это зачем?
— Чтобы усыпить его.
Я вколол иглу в лучевую вену, и, пока жидкость медленно, по каплям, шла в кровоток, напряженные мышцы расслабились и пес погрузился в глубокий сон.
— Ему уже как будто полегчало, — сказал мистер Бартл.
— Да. Но, когда действие инъекции кончится, судороги могут возобновиться. Как я уже сказал, все зависит от того, какое количество стрихнина успело всосаться. Устройте его в каком-нибудь тихом помещении. Любой громкий звук может вызвать судороги. При первых признаках пробуждения позвоните мне.
Ознакомительная версия.
