class="p1">– Точно, – сказал я.
Я достаточно увидел и услышал. Все было иллюзией – счастье, любовь, дружба, уважение коллег. Всё. Горечь смешалась со стыдом за собственную слепоту. Стоило впасть в кому, чтобы все понять. Лучше уж так.
– Ты уверен?
– Я же сказал, – огрызнулся я.
– А еще ты говорил, что ты счастливый человек. Как тебе верить?
– На этот раз я уверен. Не хочу выходить из этой комнаты. Останусь тут.
– Как знаешь, – отозвалось радио. – Но у тебя сегодня еще последний посетитель.
– Не нужно никого, – замотал головой я. – Не хочу. Не надо. Я все понял. Жизнь – дерьмо, все не то, чем кажется, а я неудачник. Хватит.
Хватит унижений и разочарований.
– Даже не интересно, кто она? Впрочем, она все равно уже здесь.
– «Она»? Если это…
Дверь отворилась примерно на ладонь, и в палату вошла она. Последней пришла та, кого я действительно очень любил, но никогда особенно этого не показывал. Даже не знаю, почему. Не представляю, как она здесь оказалась. Та, красотой которой я гордился, когда приходили друзья и знакомые (теперь-то уж точно больше не придут), и которая демонстративно отказывалась сидеть рядом со мной. Точно ненавидела.
– Мя, – сказала она и легко вспрыгнула на койку. Роскошный рыжий хвост кольцом обвился вокруг лапок. – Мя.
Она подошла ближе, села мне, подружившемуся с трубками, на грудь. Никакие показания приборов не изменились. Она сидела и смотрела на меня своими огромными зелеными глазами, словно ожидая, когда я проснусь и покормлю ее, и кончик хвоста в нетерпении подрагивал.
– Эй, – позвал я, вставая со стула и подходя к койке.
Она не шелохнулась.
– Она меня не видит? – спросил я воздух. – Это та палата или эта Комната?
– Думаю, это не имеет значения, – ответили мне.
– Как она сюда попала? Как она дошла, как ее пропустили?
– Ох, эти кошки… Необычные существа.
Я протянул руку, чтобы проверить, смогу ли я ее погладить, но что-то меня остановило. Я просто взял стул и сел рядом. Так мы и сидели втроем: я, снова я и моя кошка у меня на груди. И это было хорошо и спокойно.
– Мя, – заговорила вдруг она. – Мя, мя, мя!
И я готов поклясться, что это услышал бы любой другой. Но я слышал иное. Слышал, что именно она мне говорила.
А она говорила: глупый ты человек, теперь ты понимаешь, чего стоит эта твоя расфуфыренная девица и этот твой закадычный друг и где они теперь? Может, ты думаешь, я просто так нассала твоему дружку в тапку, когда он приходил к вам в гости? Ты мыл посуду, а они с твоей подружкой, которой я тоже не просто так руку расцарапала, обжимались в коридоре. Я все видела.
Она говорила: материнская любовь важна, но не абсолютна. Я вот своей матери не помню. И стихи те действительно ужасны, когда твоя мамаша кругами ходила по комнате, бормоча их себе под нос, мне пришлось броситься ей под ноги, чтобы она замолчала, и еще пришлось разбить те вонючие духи, которыми она отравляла воздух в нашем доме, когда приезжала раз в год. Зачем ты вообще ее пускал? Она не любила ни меня, ни тебя. Забудь о ней.
Она говорила: я люблю тебя. Но никогда особенно этого не показывала. Даже не знаю, почему. Думаешь, сложно было сбежать от той соседки и найти больницу? Ничего подобного. Сложно было признаться себе, что ты мне нужен. Не для того, чтобы покормить или почистить лоток. Вообще не «для чего-то». А «потому что». Потому что мы – комянда. Ты и я. Уникальная комянда. Мы отлично ладим друг с другом. Понимаем друг друга. Любим или не любим одинаковые вещи. И хотя ты очень глуп и совсем не разбираешься в людях, сердце у тебя большое и доброе. И поэтому я люблю тебя. Можешь думать что хочешь, но любовь животных – чистая, искренняя и навсегда, так что тебе повезло. Может, стоило сказать об этом раньше. Может, и ты меня тоже любишь, хотя и не говоришь. Но я догадываюсь, что это не исключено.
Она говорила: Комната-Комя – не для тебя. Тебе еще рано здесь оставаться. Мы еще многое можем сделать вместе. Я даже готова терпеть переноску, если мы захотим поехать путешествовать. Можем там есть мяроженое и участвовать в мяскарадах. И, кстати, я нашла блокнот с твоими стихами. По моему скромному мнению, это блестящая поэзия. Плохо, если ты уйдешь, так никому их и не показав. Вряд ли что-то толковое выйдет из идеи принести в зубах блокнот без подписи в издательство. К тому же до ближайшего издательства надо ехать на мятро, а я его так не люблю, ты же не поступишь так со мной?
Она говорила: комянда – всегда больше одного. Нас двое. Не разрушай нас. Я буду ждать.
Она говорила: ну что, теперь, когда мы отбросили всех лишних и все ненужное, может, вернешься домой? Я и так сказала слишком много. Мя.
Она говорила, а я плакал. Потом она провела своей нежной бархатистой лапкой по моей той щеке – и я почувствовал это прикосновение на себе тоже, – свернулась маленьким рыжим клубочком и заснула. И в моей холодной груди разлилось тепло.
– Ну что, – прошелестело радио, – что думаешь о Комнате, которую забываешь, выходя из нее?
– Думаю, – сказал я, проводя рукой по глазам, – что мне пора возвращаться.
– Какое непостоянство! – слегка насмешливо воскликнуло радио. Могу поспорить, если бы у него было лицо, радио улыбалось бы. – И почему же?
И когда я ответил, на моем лице точно была широченная улыбка, несмотря на все, что мне пришлось пережить и узнать. Ибо это были лучшие в мире слова:
– Потому что меня любят и ждут обратно в комянду.
Если ты считаешь, что твоя жизнь для тебя – единственно возможна, ты так прав, так не прав!..
Неизвестный кот
Все, что в Кларенсе было претенциозного, начиналось и заканчивалось именем. Все, что было уличного и дерзкого, начиналось ободранным ершиком хвоста и заканчивалось смачной сожранной сарделькой, стащенной у домашнего питбуля.
Роскошной английской кличкой его наградила девочка, которую мать привела в приют выбрать питомца. Назвать его назвали, но домой не взяли, оставив среди мятых мисок и вони соломенных подстилок. Но Кларенс не был бы Кларенсом, если бы не выбрался на волю. Теперь он совсем не тот забитый
