за долгие годы он вышел «в город» – то смущенно нащупывая маршруты молодости, то с легкой обидой отмечая изменившиеся до неузнаваемости места. Сквозь сон Васька слышал, как Палыч возится в шкафу, шуршит старыми конвертами, выбивает пыль из обложки массивного коричневого фотоальбома. Рассвет так и застал человека за столом, склонившегося над черно-белыми карточками и примятыми листками, исписанными летящим беспечным почерком.
Утром Васька обошел комнату, жадно вынюхивая вчерашние воспоминания, и отправился наверстывать пропущенную накануне трапезу. Палыч возился как обычно, только иногда зависал над резной ручкой, пока мерное жужжание не возвращало его к работе. Командированный во двор Васька сегодня не спешил обратно, сидел на пороге, задремывая, но просыпался и вытягивался в струнку, как только кто-то приближался к калитке.
Вечером Палыч покормил кота, кинул инструменты, постоял над столом с фотографиями и лег. Васька спал беспокойно, слышал, как вздрагивает и постанывает во сне хозяин. А утром никто не вскипятил закопченный чайник, не грякнул инструментами, споткнувшись об ящик, не налил в миску похлебку. Что-то страшное, сильное, холодное прошло через дом ночью, пробрало Ваську – от закругленных ушек до изогнутого кончика хвоста. Но кот выстоял, уцелел, может быть, отдав дань – одну из девяти своих жизней. А вот Палычу откупаться было нечем. Кроме одной-единственной, непутевой, горькой, но все же честной по-своему.
Васька забился под груду табуреток да так и просидел целый день. Сначала в доме возник бутылочный сосед, коротко ойкнул, завидев лежащего на кровати Палыча, выскочил, вернулся с еще одним соседом и его бойкой женой, чей визгливый голос иногда будил недовольного Ваську. После приходили люди в халатах и форме, другие соседи, кое-кто из заказчиков… Испуганного кота никто не заметил, а вот он видел все. Потом Палыча унесли, дверь заперли, и Васька остался один в опустевшем доме. Не сразу он рискнул выйти из своего убежища. Приблизился было к кровати Палыча, но отпрянул – дыхнуло все тем же всесильным холодом. Сунулся к пустой миске, жалобно поскребся в запертую дверь и вдруг неожиданно для себя издал горестный вопль, который зародился и рос в нем еще с самой ночи, а теперь вдруг вырвался на свободу, снова заставив задрожать не привыкшее к ударам судьбы тело.
Словно в ответ на кошачью жалобу, раздались голоса – противный скрипучий, как сама дверь, соседкин, и – глаза Васькины расширились – негромкий, мелодичный. Соседка открывала дверь, без умолку трещала, охала, ахала, рассуждала о том, как губит водка золотые руки, сновала по комнате, попутно с любопытством разглядывая дочку Палыча («Надо же, такую красавицу родил угрюмый пень»), соображала, удастся ли теперь поживиться чем-нибудь из дома («Хотя стоит ли затеваться… Разве что припрятал где-нибудь солидные заначки, а так – шаром покати»). Наконец она остановилась, прижав к груди руки, и приготовилась наблюдать с одинаковым интересом либо трогательную сцену дочернего почтительного горя, либо холодные деловитые поиски чего-нибудь ценного. Однако Марина так на нее посмотрела, что даже бесцеремонная соседка поняла – ни в том ни в другом случае свидетели здесь не нужны, и нехотя ушла. Когда шаги ее во дворе затихли, Марина оглядела комнату, сама не зная, что делать в доме умершего сегодня человека, которого видела всего раз в жизни, а единственным отцовским благословением стал прощальный кивок в ответ на просьбу прийти еще. Перебрала фотографии на столе, особенно долго смотрела на ту, где молодая пара запечатлена была в торжественных нарядах: жених все с тем же мрачноватым выражением лица, что и спустя много лет, но есть и еще что-то – смотрит на хорошенькую смеющуюся невесту с удивлением, почти с испугом: почему он? Нет ли здесь ошибки и как скоро разочаруется она в своем выборе?
Сунула фотографии в сумочку и вдруг быстро направилась к двери не в силах больше оставаться в этом доме, который не успела узнать при жизни хозяина, а теперь уже было поздно, поздно…
Дверь за Мариной почти закрылась, и Васька завопил отчаянно – как десять лет назад крошечный котенок при виде огромной собаки, нависшей над коробкой; как солидный зверь, которого чужой дурной человек чуть не раскромсал по пьяни; как потерявшее единственного своего человека одинокое существо, взвывшее перед запертой дверью в доме, где они с Палычем жили спокойно, размеренно, по-своему уважая друг друга, а теперь – пустом, пропахшем смертью и праздным соседским любопытством.
Марина вернулась и заплакала, встретившись с отчаянным взглядом осиротевшего кота. Оплакивала фотографию, полную молодых робких надежд; маму, ушедшую от отца, но так никогда и не покинувшую его, живущую в полном одиночестве в уютной обустроенной квартире, которая странным образом напоминала палычевскую времянку; себя, маленькую, мечтавшую, что папа однажды ворвется в их жизнь красивым молодым принцем и умчит в свой прекрасный сверкающий мир; отца, которого не успела узнать, но полюбила и приняла сразу, как умеют люди с чистым сердцем, знающие каким-то образом, что рождены они в большой любви; Ваську, единственного друга отца, делившего с ним каждый день. Уткнулась в теплую шерсть и плакала, плакала, плакала, а Васька, боявшийся воды как огня – бывает и так, – не замечал, что капли бегут по его бокам и, зависнув на краю, скатываются в опилки, собирая множество маленьких желтых островков.
Марина шагала к остановке, домой, к мужу, продолжать жизнь. Васька спал, и снилось ему, как большой человек прогоняет оскалившуюся собаку, достает из пустой коробки отчаянно шипящее рыжее взлохмаченное существо, бормочет «ишь ты», а потом несет домой пригревшегося котенка, спрятав под куртку. Васька вздыхает во сне и тесней прижимается к Марине, она улыбается и плотней запахивает над ним вязаный серый кардиган.
Рыжая, белый, пятнистый, черный (иврит).
