Потребовалась бессонная ночь в поезде Бухарест-Клуж, чтобы большинство кусочков мозаики из мини-рассказов, тысячу раз повторенных после этого, встало на свои места. Жаль, что мы не можем входить в свои воспоминания, как в музей; ведь искусство примитивизма — совершенство формы и экспрессии одновременно, — что приравнивает его к искусству последующих веков, долгое время ошибочно интерпретированное как плод опыта, приобретенного новыми поколениями, может вызвать у нас такое же восхищение, какое мы способны испытать уже в раннем детстве перед образами, созданными нашей психикой. То, что относится к человечеству в целом, относится и к отдельному человеку. Если бы мы умели легче, чем мы обычно это делаем, вызывать в памяти детские кошмары и фантомы, населявшие наши ранние страхи, разве это не стало бы утешением, справедливой компенсацией, возможно, поводом для гордости, когда мы обнаружили бы, что они так четко структурированы? Разве навязчивые идеи, которые преследуют нас во взрослой жизни, не стали бы менее давящими, если бы мы могли любоваться совершенством первичных конструкций, повторением которых они являются, и радоваться, что именно мы можем считать себя их ранними, но столь преуспевшими создателями! Какое нарциссическое удовольствие в награду за наши физические муки! Возвращаюсь к Сальвадору Дали: чтобы последовать его примеру, не обязательно страдать такой же острой формой паранойи и, вместо того, чтобы мысленно переживать опасности, испытанные другими, лучше уж не перебирать в уме свои детские страхи, а доказывать, что, даже преувеличенные, они могут быть замечательно логичными и четко сформулированными. Фантазмы, о которых я только что упомянула, если и варьировались в течение последующих лет, то лишь в каких-то деталях, более того, они прекрасно наложились на гораздо более старые схемы. Я не обманывалась на этот счет. Например, одно из моих периодически повторяющихся воспоминаний восходит ко времени, когда я только-только достигла половой зрелости. Это было в воскресенье в кругу семьи, и поскольку мои родители не ладили между собой и никуда вместе не ходили, я была в обществе отца, брата, тетки и кузенов по отцовской линии. После пикника в парке Сен-Клу мы стали играть в шары. Нас было много, мы были возбуждены игрой и случайно пропустили мою очередь, но никто, кроме меня, разумеется, этого не заметил, а я промолчала. Я никогда не забуду обиду, которую испытала из-за того, что меня исключили из игры, обделили вниманием, потому что не переставала растравлять ее в душе снова и снова. В тот день я в конце концов напомнила о своем присутствии, но, увы, высказанные утешения были не лучше, чем спазмы, сжимавшие мне горло за минуту до этого.
Мне уже было знакомо это состояние непреднамеренного онанизма, когда я страдала от циститов (или гонореи). Если сильно постараться, можно раздражение превратить в возбуждение. Но когда последнее достигнет высшей точки, нужно повторять все снова, поскольку в противном случае раздражение становится еще болезненнее. К этому нужно добавить, что удовольствие, получаемое таким способом, редко доходит до полной кульминации, и когда оно стихает, то остается еще большая пустота, словно открывшаяся рана, разрывающая тело пополам. Может быть, именно это ощущение заставило меня прибегать к определенному движению руки? Мне было мало возбуждать клитор, я сжимала и терла одну о другую половые губы, словно пыталась соединить края раны. Когда речь идет о цистите, постоянное желание мочиться, вызванное воспалением, как бы продлевает удовольствие, может даже показаться, что мочеиспускание позволит получить удовольствие сполна. В поезде мне пришлось шесть или семь раз ходить в уборную. К счастью, наше купе находилось в конце вагона, и туалет был рядом. Если моя попутчица все же просыпалась, хотя я старалась очень осторожно открывать дверь, она, наверное, думала, что я больна.
Я вышла из поезда в Клуже совершенно разбитой, возможно из-за бессонницы; подавленное настроение так и не прошло за время моего двухдневного пребывания. Нужно сказать, что сначала город показался мне каким-то нереальным. Когда я ехала в машине директора французского культурного центра, который встречал меня на вокзале, я заметила, что местами мы двигались не по асфальту, а по утрамбованной земле; мы обгоняли запряженные лошадьми повозки, которыми управляли коренастые кучера в каракулевых шапках. Я спрашивала себя, как я умудрилась попасть в такое место, чтобы читать лекции о современном искусстве, на самом что ни на есть cutting edge[10]. Директор пригласил меня к себе домой позавтракать с его детьми, которых он поторапливал собираться в школу. Наконец он отвез меня в предоставленную мне квартиру далеко от центра, в невысоком типовом здании, хотя в социалистическом лагере они почему-то выглядят еще более безликими, чем у нас. С соседних балконов доносилось кукареканье петухов. Я решила не принимать ванну, потому что из крана текла ржавая вода.
Исторический центр города оказался очень красивым, смесь готики и барокко, в белом цвете. Я выступала в Школе искусств и дизайна в большом зале с деревянными балками. Свободных мест не было, и меня слушали без переводчика. Мы разговорились с одной из преподавательниц. Поскольку я собиралась ехать на машине в Тимисоару, она решила сопровождать меня, ей очень хотелось продолжить беседу. Вернуться она должна была на той же машине, которую шофер пригонит назад в Клуж. Я сидела на переднем сиденье, разглядывая пейзажи, которые могли бы послужить иллюстрациями к сказкам — узкая дорога, петляющая между рядами деревьев по обеим сторонам, напоминала дорогу, ведущую в замок Спящей красавицы, а вдали — гряда зубчатых гор: именно по таким горам, наверное, шагал Кот в сапогах; я погрузилась в свои грезы, прокручивая в голове все новые сцены из романа о двуликом Жаке. Я не отказывалась от беседы со своей спутницей, ее сдержанное и спокойное присутствие не мешало мне разрабатывать эпизоды, в которых было меньше секса, но больше чувств, чем в тех, что я видела в поезде. Это новое развитие интриги не было отражением письменных свидетельств, которые попали мне в руки, я с начала и до конца придумывала их сама, они выглядели столь же невинно, как, скажем, поцелуи или нежные бессознательные прикосновения, какими обменивались, придя на свидание, Жак и его приятельница; по сути, они напоминали наше собственное поведение, мое и Жака, когда мы оставались вдвоем. Впрочем, к этим сценам, где мое место в любовном дуэте занимала незнакомая женщина, я добавляла новые, похожие одна на другую и предвосхищающие нашу с ним сердечную встречу после моего возвращения из поездки. И это рукоделие было созвучно духу смирения, пронизывающего рассуждения моей спутницы, которая бесстрастно рассказывала мне о своих исследованиях в области современного витража и о возросших вдвое ценах на бензин, из-за чего она не может пользоваться машиной, а значит — путешествовать, чтобы расширять свои познания. Я обещала ей прислать материалы по ее теме. В моих словах сквозила профессиональная сверхсознательность, тогда как по всему телу разливалась особо сладостная боль, вызванная фантазмами, когда непонятно, сжимаются ли внутренние органы или, наоборот, расслабляются. В нагретой кабине меня вдруг охватило блаженство, о котором упоминается в Житии святых — вознаграждение тем, кто преклоняется пред волей господней. Во время той поездки еще свежи были в памяти события 1989 года. Поездка в Тимисоару напоминала о восстании, его подавлении, а кроме того, воссоздавала мрачный эпизод, который диаметрально изменил ход восстания; все это напоминало поиски источника коричневатой воды, вытекающей из крана в Клуже, чтобы показать человечеству конца XX века, что невозможно найти чистую воду, чтобы отмыть Историю — даже само название города означало «мольба». Я встретила там молодую коллегу, с которой было связано одно волнующее воспоминание: не так давно я познакомилась с ней на коллоквиуме в Будапеште, и во время выступления в прениях на нее так яростно напала одна из организаторов, что девушка разрыдалась прямо перед аудиторией. Только двое — молодой искусствовед из Германии и я — утешали ее в перерыве, поскольку смутно угадывали в этом инциденте неожиданные гримасы Истории, касающиеся давних отношений между венграми и румынами. Она стала моим гидом на этом последнем этапе пути — меланхоличная блондинка: прозрачный силуэт, как на картинах прерафаэлитов, словно озаряющий огромную, темную, но комфортабельную квартиру в Югендстиле[11] на площади Виктории. Я наконец решилась поснимать маленьким фотоаппаратом, который привезла с собой. Мне не терпелось по возвращении возобновить разговоры с Жаком, но также показать ему фотографии, сделанные во время моей поездки.
Если бы я могла чуть больше отвлечься от своих навязчивых мыслей, заводящих меня в дебри самоанализа, я бы стала сопереживать своим друзьям в Сараево и своим румынским коллегам: это было связано с встречей, произошедшей двумя месяцами раньше, далеко отсюда, в Буэнос-Айресе (если занимаешься искусствоведением, то часто приходится колесить по свету). По пути в самолете я залпом прочла только что опубликованный роман Жака. Я не столько проницательна, сколько наблюдательна — как доказывает это повествование, — но в любом случае умею вживаться в образы, когда читаю литературные произведения или рассматриваю произведения искусства, даже если их авторы не близкие мне люди. Эта способность, вероятно, связана с профессией критика, которая стала моей второй натурой, а возможно, с тем, что сам выбор этой профессии продиктован приобретенной еще в детстве привычкой жить внутренней жизнью в созерцательном мире. Я так в этом преуспела, что когда оказываюсь перед предметами, требующими оценки, делаю это, если так можно выразиться, как сторонний наблюдатель. Все мои чаяния, мои цели в основном относятся к сфере внутреннего мира, и когда я возвращаюсь назад, в объективную реальность, то становлюсь относительно беспристрастной — для этого мне приходится занимать место той, которая была вынуждена выйти из игры, чтобы оставаться беспристрастным критиком. Я всегда читала книги Жака, отрешившись от наших с ним отношений, и мне было относительно несложно найти какие-то недостатки или подметить какие-то приемы, определявшие, на мой взгляд, его авторскую манеру. На сей раз я пребывала в полном восхищении: из всех его романов этот был самый оптимистичный и вместе с тем самый серьезный. Самый красивый, так мне казалось. Я также заметила, не придав этому значения, что исчезла героиня К., присутствующая во всех остальных книгах.
