Случайно мы с Жаком вернулись из поездок почти одновременно, с интервалом в несколько минут, и я застала его распаковывающим чемодан. Вот как разворачивается эта сцена: я открываю дверь и в глубине темного коридора вижу его обращенное ко мне лицо, освещенное светом, идущим из комнаты. В его глазах глубокая нежность, а в губах — ожидание. Я молчу; рыдаю, прижавшись к его плечу, чего раньше со мной никогда не случалось; он целует меня, много раз повторяя: «моя дорогая», что тоже произносил прежде крайне редко. Потом он немного выжидает, и когда я перестаю плакать, спрашивает, не болела ли я перед отъездом. Нет, не болела. Тогда он объясняет, на что был похож наш унитаз. Он говорит это тихо, ласково, уверенно, а я с удивлением гляжу на него.
В кабинет Жака ведет металлическая винтовая лестница. Долгие месяцы эта спираль словно притягивала меня, я постоянно боролась, но, увы, почти всегда проигрывала в борьбе с этим искушением. Достаточно было, чтобы я осталась дома одна или чтобы лестница попала в поле моего зрения. Поскольку она расположена напротив двери в ванную, естественно, я проходила мимо нее по нескольку раз в день. Я могла сделать усилие и пройти не взглянув на нее, но часто, оказавшись на пороге ванной, я разворачивалась и шла прямо к ней. Преодолев колебания, я быстро поднималась, желая поскорее завершить начатое. Я действовала не как автомат, а скорее как подчиненный, старательно исполняющий порученное ему задание. Мое новое «я» быстро одерживало победу над совестью, и наконец, приняв решение, другое «я» принималось за дело, не анализируя решение. И как было сказано, Пандора отправлялась не шарить по углам, а проводить тщательное расследование.
Я колебалась не из-за угрызений совести. Разумеется, вне зоны притяжения лестницы всякий раз с неиссякаемой уверенностью я давала себе слово больше не потакать своим порывам: моя бестактность ужасала меня саму; если бы Жак узнал, он был бы вправе сказать, что оскорблен моим вторжением в его интимную жизнь. Но эти мысли исходили от моего сверх-я, которое я подчинила себе, это было кредо, к которому я прибегала, прекрасно понимая в глубине души, что оно неверно. К тому же, я была достаточно проницательна, чтобы в свете моего собственного сексуального опыта представить себе поведение Жака, в этом месте моя совесть произносила программную речь («по какому праву ты упрекаешь Жака в том, что позволяешь себе самой?»), адресованную моему стереотипному «я» (изменнице и одновременно жертве измены). Этот стереотип фабрикуется в сознании наподобие того, как морализаторы сами придумывают грешников, которым затем и преподносят урок. Я ни разу еще так не запутывалась в схемах, которые наша культура навязывает нам в качестве естественных законов (речь идет о том, что мы выносим — зачастую в сильно упрощенном виде — из чтения романов или из самых низкопробных сплетен, являющихся формой вырождения литературы). Я делала это сознательно, как в примере с шофером такси. Бывало, что подобные фабулы коварно прокрадывались прямо в мое сознание. В действительности, я никогда не испытывала ни малейшего желания упрекнуть Жака за его сексуальное поведение. Если я испытывала горечь, то совсем по другим причинам, о которых расскажу позже. Я даже не опасалась, что Жак может сердиться на меня из-за моей вынужденной бестактности. Я вела себя абсолютно раскованно: не существовало таких высших принципов, на основании которых меня можно было бы осудить или запретить мне действовать.
Таким образом, я боялась не чувства вины, а только тех особых мук, которые могут причинить мне результаты расследования.
И тем не менее! Расследование результатов не принесло, а я не испытывала от этого никакого облегчения. Я не воспользовалась этим, чтобы успокоить себя. Оставшись ни с чем, я хотела лишь одного: начать свои поиски сначала.
В случае, когда ожидание оправдывалось, стоило мне найти нужное письмо, возникнуть новому женскому имени, как за этим следовала чудовищная физическая реакция: мое тело словно окатывала ледяная и обжигающая волна. Все те, кто прошел через такое же испытание — поиск доказательств, которые боишься найти, — знают, что когда заполняются все пробелы в ответах на неотвязно преследующие тебя вопросы, в организме мгновенно прекращается приток крови. Эти доказательства возникают не в результате поиска, они уже давно неосознанно, но основательно занимают наш ум, и когда они наконец появляются, то нас ошеломляет переход от фантазмов к реальности. Испытывая ужас и перед реальностью, и перед собственной проницательностью, мы гоним их от себя. Мы страдаем оттого, что должны признать предательство, страдаем от запредельных возможностей нашей интуиции. Разве в этом даре — угадывать невозможное — не кроется что-то сверхъестественное, разве неспособность помешать этому не усугубляет боль? В эти минуты я явно испытывала раздвоение личности. Поскольку я не могла признать, что уже давно постигла истину, которая морально уничтожает меня, я превращалась в зрителя. И прежде чем включался разум, мне казалось, что из меня вытекает вся кровь, и мой желудок, по моим ощущениям, тоже стремился опорожниться. Если у меня дрожали руки и ноги, то потому, что в них нарушалось кровообращение. Если я трогала свою руку или пальцы, мне казалось, что я трогаю то, что мне не принадлежит. Лучше было вырваться из оболочки этого тела, которое удерживало меня в невыносимой действительности. Несколько раз это ощущение было таким острым, что у меня подгибались колени. Если первые фотографии, найденные на письменном столе Жака, и первое чтение страницы его дневника вызвали лишь короткую и сдержанную реакцию, то впоследствии простая проверка моих логических домыслов, основанных на этом открытии, несколько раз чуть не закончилась обмороком.
Материал был богатый. Палеограф раскапывал рукописи, погружаясь в их расшифровку до тех пор, пока над ней не смыкалась непроходимая куща значков. Первые собранные обрывки позволяли домыслить истории, будоражащие воображение и требовавшие продолжения. Я удостоверилась в хорошо известном мне факте: тайные связи благоприятствуют романтическим отношениям. Завеса секретности высвобождает фантазию, и любовники компенсируют недостаток проведенного вместе времени тем, что пытаются разнообразить ситуации, чтобы подтвердить прочность своих отношений. Итак: письма одной из девушек и его дневник создали сюжетную канву рассказа о первом свидании. Хотя они были едва знакомы, она дала ему прочитать рукопись написанного ею эротического рассказа. Затем, не называя своего имени, назначила ему свидание у себя дома. Когда он пришел, дверь была открыта, а расположение квартиры было ему знакомо по рассказу. Когда он добрался до спальни, она уже ждала его, полураздетая и готовая ко всему, тоже как в рассказе. Мне оставалось вышить узор по уже приготовленной канве.
Другие подсказки оставляли более широкий простор для полета моей фантазии. Намеки на какие-то банальные бытовые происшествия выводили на путь более продолжительной истории. Поскольку область моих расследований раздвинулась, я нашла в записной книжке Жака номер телефона родителей Л. Это означало, что его отношения с этой девушкой стали достаточно серьезными, он был представлен ее семье и, возможно, его принимали там как зятя.
Когда я искала запись о свидании с ней в его еженедельнике, я параллельно пыталась обнаружить, что же я делала сама в тот же день и в то же время. Я воссоздавала это свидание на фоне собственного времяпрепровождения, если помнила его. Если Жак отсутствовал или мне казалось, что его не было в тот момент, когда я была чем-то занята, это означало, что он вел, как говорится, двойную жизнь; представляя себя такой, какой я была в ту минуту — ничего не подозревающей и доверчивой, я почти физически ощущала свою непричастность к его другой жизни.
Я видела, как работают археологи. С помощью веревок они разделяют участок на квадраты со стороной меньше метра, и каждый из них скребет свой квадрат ложкой. Они не пропустят и осколка керамики величиной с ноготь. Таким методом работала и я в пространстве, обитаемом Жаком. Не слишком аккуратный, он разбрасывал по дому бумажки с какими-то каракулями, почти всегда скомканные. Меня это обычно раздражало.
Я боялась их выбросить, думая, что там записан номер телефона или информация, которую он позже будет искать. Я взяла за привычку разглаживать и читать их.
Поскольку коробка была набита письмами, из которых мало что следовало, я стала изучать содержимое ящиков стола. Именно там он держал сваленные вперемешку фотографии. Были имена, с которыми соотносились лица: я несколько раз видела их и могла сопоставить, но теперь к ним прибавлялись неизвестные мне лица и тела. Я изучала негативы, разложив их на белой бумаге. Иногда прибегала к помощи лупы. Целая серия обнаженных тел без лиц так и осталась неатрибутированной мною, поскольку у меня не было ни единого шанса опознать женщину в таком виде, что вполне понятно, однако меня интересовало, что именно побудило Жака скрывать личность модели. Это было несвойственно его характеру. Хотя я уже начала признавать, что часть его жизни оставалась скрыта от меня, я не думала, что она была скрыта ото всех. На самом деле он не вел двойную жизнь — доказательством тому была легкость, с которой я обнаруживала улики, небрежность, с которой он разбрасывал их, удовлетворяя мое любопытство; просто у него была своя отдельная жизнь, и наша общая жизнь протекала за ее пределами.
