— Не волнуйтесь, мистер Каллахан. Я не скажу вашей дочери, что вы трахнули ее одноклассницу, — говорю я.
И этим определяю свою судьбу.
Глава 2.
Мое детство нельзя назвать тяжелым. Родители не били меня и не ругали — их просто никогда не было рядом. Я была одиноким ребенком. Разговаривала с куклами и животными. Но отсутствие внимания не сделало меня мягче. Напротив, после рек пролитых слез и бесплодных молитв, обращенных к глухому Богу, мое сердце окаменело. Оно заморозило меня изнутри.
Любви мне не досталось, однако я никогда не испытывала недостатка в красивых вещах.
Родители дарили мне не любовь, а подарки… Или так они и выражали свою любовь, через материальное? Наверное, вещи и внимание в их представлении были равнозначны.
Не потому ли счастье ассоциируется у меня с обладанием?
Ребенком я была готова отдать все свои вещи за толику родительской любви. За материнскую ласку, за похвалу отца. Я мечтала хотя бы раз услышать, что они мной гордятся. Но не получала от них ничего.
Я сама была никем и ничем. Пустым местом.
Была и остаюсь.
Но теперь мне уже все равно.
Та пухленькая девочка, которая каждую ночь засыпала в слезах… которая стояла на коленях у кровати и молилась о том, чтобы в ее семью пришло счастье… чтобы хоть кто-нибудь заметил ее…
В общем, той девочки больше нет.
Вместо нее есть я — прекрасная, сияющая, пустая Блэр. Блэр, подсевшая на внимание. Серьезно, столько лет меня не замечали, а теперь, где не появись, на меня устремлены все глаза. Я упиваюсь чужим вниманием, и мне все равно, кто смотрит — мужчины, женщины… Все равно. Лишь бы смотрели.
…Стоя перед высоким трюмо красного дерева, я закатываю пояс своей клетчатой юбки, чтобы сделать ее покороче. Услышав тихое жужжание, плюхаюсь на кровать и, пока матрас вибрирует подо мной, нахожу среди мягких желтых подушек телефон. Увидев на экранчике имя, я улыбаюсь.
Мистер Каллахан.
Мне нравится дразнить его, поэтому я жду. Пропускаю пару звонков и только потом отвечаю.
— Приветик, Мэтью. — Его имя само по себе звучит как грязный секрет.
— Здравствуй, Блэр… Я уж думал, ты не ответишь, — журит меня он.
— Может, и не стоило…
— Маленькая шалунья. Сможешь в обед улизнуть из школы? У меня появился просвет в расписании. Хочу увидеться с тобой снова.
Закусив губу, я напрягаю бедра и прислушиваюсь к своим ощущениям. Жжения нет. Неудивительно, ведь прошла неделя. Мысленно представляю нас в том же обшарпанном номере мотеля с грязно-желтыми занавесками на окнах и мебелью цвета авокадо. Воспоминание такое четкое, что в нос ударяет запах его пота и вонь плесневелого ковра. Я бы предпочла встречаться в приличном отеле в городе, но для мистера Каллахана нет ничего важнее, чем сохранить нашу связь в тайне.
— У-у, Мэтью, — тяну я. — Подбиваешь старшеклассницу пропускать уроки?
Он усмехается.
— Просто на этой неделе у меня не будет другой возможности побыть с тобой наедине. Кроме того, я тут купил тебе кое-что. Думаю, ты будешь в восторге.
— О, правда? И что же это такое?
— Хочешь узнать — давай встретимся.
Я хихикаю как семнадцатилетняя девчонка, которой и являюсь.
— Мэтью, скажи! Ну пожалуйста!
— Я знал, что найду твое слабое место… значит, ты любишь подарки, м-м?
— Вообще-то нет, но, кажется, уже полюбила.
Он опять усмехается.
— Пришли свою фотографию, тогда скажу.
— Какую именно? — кокетничаю я.
— Любую на свое усмотрение, Блэр. Мне просто хочется увидеть твою милую мордашку… Я соскучился по тебе, — сообщает он, понижая голос.
Его слова оседают в моей голове, их истинное значение скрыто между строк. Я прямо-таки вижу, как он сидит за столом в своем офисном кресле, одетый в серебристо-серый костюм с иголочки, и ждет, когда можно будет подрочить на то, что я ему пришлю.
— Ладно, — шепчу я.
— Хорошо… Буду ждать.
Я отключаюсь. Какое-то время валяюсь в кровати, поглядывая в голубой потолок, и верчу в руках телефон. На мгновение в голове возникает мысль, не продаю ли я свою душу, но в тот же момент я решительно ее отметаю.
Извиваясь змейкой, я стягиваю юбку и остаюсь в белой рубашке, темно-синей школьной жилетке и простых белых трусиках. Включаю на телефоне фронтальную камеру и поднимаю руку над головой.
Разметавшиеся по плечам волосы щекочут мне подбородок, когда я тянусь второй рукой вниз и запускаю ее себе в трусики. Сердце часто колотится в предвкушении. Дыхание становится прерывистым. Я неспешно возбуждаю себя, представляя, что это он нежно, влажно лижет меня, ласкает… трахает меня языком.
Мои щеки горят розовым, губы набухают. Вот-вот… Еще чуть-чуть. Я издаю стон… и делаю фотографию для мистера Каллахана в тот самый момент, когда мое тело, охваченное экстазом, возносится в небеса, а перед глазами мелькают всполохи ярких красок.
Готово.
Я разглядываю получившийся снимок — девушка с иссиня-черными волосами и бледной кожей ласкает себя, лежа в сладострастной позе на простынях в цветочек, ее синие глаза возбужденно сверкают, обещая адресату, ее любовнику, запретное наслаждение — и, удовлетворенная результатом, жму «отправить». Не проходит и минуты, как я получаю ответ. Загружаю фотографию и криво улыбаюсь, увидев ярко-голубую коробочку, аккуратно перевязанную белой лентой.
Наверное, внутренний голос все-таки прав. Я действительно продаю свою душу.
И что самое печальное, мне плевать.
***
Я шагаю по коридорам школы с видом царствующай королевы — осанка прямая, подбородок вздернут. Страх перед насмешками одноклассников запрятан так далеко, что я почти забыла о его существовании. Почти, но не полностью — об этом говорят мои слегка дрожащие руки. Вот ведь дерьмо.
Я смотрю прямо перед собой и ни с кем не встречаюсь взглядом, но чувствую, как толпа расступается на моем пути, словно я какое-то больное, заразное животное. А может им просто хочется получше рассмотреть мою попку, едва прикрытую короткой клетчатой юбкой. Если что, меня устраивает любой вариант.
У меня нет знакомых девочек, которые ждали бы меня, улыбаясь, у шкафчика, чтобы поделиться свежими сплетнями. Нет лучшей подружки, с которой можно ходить, держась за руки, и по дороге на урок английского трепаться о парнях и о том, что было на выходных. У меня нет никого… точнее, есть кое-кто, но он не считается.
Я росла без братьев и сестер, с родителями-эгоистами. Ребенку нелегко сносить одиночество, но оно, однако, научило меня довольствоваться обществом самой себя, сделало меня самодостаточной… или попросту черствой?
Когда я пошла в школу, история повторилась. У меня нет и никогда не было друзей. И однажды я узнала, почему никто не хочет со мной дружить…
…Мне было лет девять, наверное.
Как-то весной, в обеденный перерыв, я слонялась по школьному двору. На солнце было тепло, но воздух еще не прогрелся, и по моей коже бежали зябкие мурашки. Я брела к пустой скамейке рядом с детской площадкой и вдруг увидела, что навстречу идет Пейдж, окруженная стайкой своих подпевал. Сворачивать было поздно. Я помню, как опустила глаза в надежде, что меня не заметят, но увы. Мне не повезло. Приближаясь к ним, я услышала, как Пейдж — девочка-куколка, само совершенство — шепчет друзьям:
— Смотрите, какая она жирная. Не удивлюсь, если она даже во сне что-нибудь жрет.
Все дружно прыснули.
— А вы знаете, что, когда она была маленькая, ее бросила мать? — подхватил кто-то. — Она ушла от ее отца к какому-то мужику, но потом вернулась. Моя мама сказала не дружить с ней, потому что ее мать ворует чужих мужей, а отец — пьяница.
Мое сердце пропустило удар и сжалось от боли, глаза заволокло слезами. Каждое их слово наносило мне смертельную рану.
— Ага, — кивнула Пейдж и прибавила: — Моя мама рассказывала про это папе. А еще она сказала, что ее отец однажды пришел на родительское собрание и от него пахло спиртным, а все лицо было расцарапано. — Она выдержала паузу. — Мне тоже запретили с ней водиться, но я бы и сама не стала. Дружить с этой жирной коровой? Спасибо, как-нибудь обойдусь.
Ее друзья покатились со смеху. Заметив, что я остановилась и смотрю на них, а по моим щекам градом катятся слезы, они засмеялись еще громче, с каким-то звериным, оглушающим наслаждением.
Я бросилась бежать. Я бежала от них со всех ног, но в ушах по-прежнему звенели издевки, а в груди теснилась боль. Их жестокие слова не дали мне вырваться из уродливой реальности.
После этого у меня открылись глаза. Слушая их, я заново пережила ту страшную ночь, полную слез, упреков и криков — худшую ночь в истории брака моих родителей. Я вспомнила маленькую семилетнюю девочку и ту смелость, с которой она бросилась разнимать их, как она встала между ними, как умоляла перестать драться, упрашивала, чтобы они любили друг друга — так, как их любит она. Я вспомнила, как по ее лицу струились слезы, а голос дрожал от горя.
