на бюсте и ягодицах Любови Петровны он задерживает до сих пор, это неизбежно. Журавлёва – шикарная сексуальная леди, кто бы спорил?
В кабинете Пухлякова снова надрывается мобильный.
– Господи, опять она!… – бормочет шеф. – Да, Клёнушка? Что случилось? У меня всё по-прежнему, сейчас прибудет Мончегоров – и едем. Да-да… Нет… Ну возьми какое хочешь, я всегда одобряю твой вкус. Нет, я говорю не чтобы отвязаться… Ну что ты сразу в панику? Клёна! Кленочек мой… Хорошо, вот моё мнение – возьми синее! Вопрос решён? Целую, милая, обожаю тебя!
Повесив трубку, травоядный директор Пухляков суетится у себя, слышно, как он опускает жалюзи, щёлкает крышкой сейфа, чем-то хрустит и постукивает. Немалая доля бизнеса в ООО «Тирея» принадлежит его ревнивой супруге. Семёну приходится из кожи вон лезть, чтобы Клёна не заподозрила его в адюльтерах.
– Та-ак… это у нас есть, это мы взяли. Одеколончиком спрыснемся. Сумочка, карточка, презервативы… Где у нас вторые ключи?… Нужно ещё заскочить в «Цветочный мир». Поехали, что ли? А всё ли у нас заперто?
Дверь бухгалтерии отворяется, Пухляков маячит в проёме. От него пряно пахнет дорогой туалетной водой. У окна Пухляков видит сдобную Журавлёву в белых обтягивающих брюках и с бюстом размером с лодочную станцию. Хотя они сталкивались лицом к лицу весь день, маслянистые глаза шефа снова машинально обшаривают и раздевают фигуру бухгалтерши-блондинки. Облизывают и мысленно насилуют всю целиком – от обтянутого бенгалином лобка до богатых губ, словно огромную порцию мороженого.
– Вы ещё не ушли? – директор сконфуженно морщится. – Пардон, Любовь Петровна, я уж думал, все разбежались, позволил себе расслабиться! Вы знаете, что сверхурочно у нас работают только дураки и японцы? Ха-ха-ха! Шутка.
– Я припозднюсь, Семён Венедиктович, – госпожа Журавлёва слегка играет грудью, стиснутой кипрейным шёлком, под вечер ей уже не до кокетства. – Дочке позвонила, чтобы рано не ждала. Платёжки из банка перегнали только без пятнадцати пять, а завтра – крайний срок. Прихвачу сегодня пару часиков, доделаю, раз уж взялась.
Пухляков неопределённо машет рукой, на пальце болтаются ключи зажигания от «Лексуса». Его мысли далеко, они мчатся к неведомым Лютикам с охапкой роз и стрелою амура в груди.
– Принято! Хвалю! Платёжки в нашем деле – святое. А то смотрите, могу подкинуть вас до центра, если надо. Нет? Тогда сигналочку потом поставить не забудете, ага? Я вахтёра внизу предупрежу, чтоб всё было в порядке. Всего хорошего, до завтра. А, чёрт!…
Последнее относится к телефону Пухлякова, который опять звонит, выдаёт мягкую гитарную мелодию.
– Да, моя Клёнушка… – обречённо бубнит Пухляков, кивает Любови Петровне и исчезает за дверью. – Что случилось на этот раз? Нет, я не злой, но у меня такое чувство, будто ты меня постоянно контролируешь… Я ра-бо-та-ю! Мне что, на крови поклясться? Позвони Мончегорову, позвони Сузину, если хочешь, они подтвердят. Нет, я не кричу!… Клёнушка, послушай меня…
Проверив в колбе уровень воды, Любовь Петровна включает чайник. В столе у неё есть варенье из крыжовника, есть купленная утром плюшка и несколько завалявшихся «рафаэлок». Можно спокойно и плодотворно поработать над документами. Травоядный Пухляков уносится по коридору вместе со своими оправданиями перед Клёнушкой, его голос делается всё неразборчивей, по мере того, как директор спускается по лестнице. И становится совсем тихо.
***
Любовь Петровна добирает в компьютере предпоследнюю колонку цифр. Красивые пальцы с гелевыми блестящими ногтями стремительно летают над клавиатурой. Необъятный зад женщины тихо ноет от впивающихся белых трусиков и нагретого за день кресла. «Рафаэлки» и плюшка съедены, чай выпит. Полчаса назад в кабинете пришлось зажечь верхний свет: на улице ощутимо стемнело. Здорово она подзадержалась с этими бумажками! Но ещё минут пятнадцать и работа будет закончена.
Госпожа Журавлёва встряхивает причёской, глыбой ворочается на мягком сиденье, чувствуя, что её сексуальные белые брючки, трусики и затёкшие ягодицы склеились в одну сплошную расплавленную массу.
– О-о-о, моя бедная попка, как же мы с тобой устали! Блин, если я срочно не поправлю трусы, я умру.
Не выдержав, Любовь Петровна выпрастывает себя из замшевой кресельной утробы, прогибает стан назад, сладко потягивается, звонко шлёпает себя пониже спины, разгоняя кровь. Шлепок звучит сочно, как пушечный выстрел. Журавлёва воровато оборачивается на окно, словно опасается слежки, однако по ту сторону стекла – только сумеречные многоэтажки да кирпичный стакан церкви. На всём этаже не осталось ни души, внезапно ворваться в кабинет никто не должен.
Убедившись, что она одна, Любовь Петровна приподнимает подол блузки, большими пальцами спускает брюки до бёдер. Операция даётся ей непросто – бёдра слишком полны, а брюки слишком узки, вдобавок, белый бенгалин за день прилип к телу, будто смазанный бустилатом. Любовь Петровна вращает тазом, приседает, постанывает от натуги, выдираясь из липкого плена. На свет показываются сахарные дыни-ягодицы и влажные белые трусики, похожие на фруктовую вазу. Трусики переливаются как атласные (шутница Любовь Петровна предпочитает называть их «атасные»). Помещение наполняется запахом острых солёных груздей, крепкого мёда и застоявшегося пота – запахом уверенной в себе зрелой женщины.
Чуть расставив ляжки, Любовь Петровна производит в нижнем белье какие-то лишь ей известные манипуляции: что-то расправляет, что-то поддёргивает, бросает в урну скатанный комок, прикрепляет к изнанке трусиков свежую пластинку с ароматом весеннего леса. Затем госпожа Журавлёва повторяет процедуру в обратном порядке. Медленно ввинчивается в трусики, подбивает резинки, разглаживает кромки, добиваясь, чтобы атлас идеально обливал её крупную попу, потом плавно погружает себя в белые брюки.
Эластичный бенгалин скрипит и сопротивляется, поглощая весомые формы Любови Петровны. Упитанная бухгалтерша принимает причудливые и соблазнительные позы, наклоняется, вертится, надсадно дышит, облизывает губы. Упихивать свои толстые мокрые ляжки в эти лосины – всё равно что пытаться натянуть презерватив на сливочный торт.
В самый ответственный момент борьбы женщины с брюками дверь бухгалтерии широко распахивается, на пороге возникает немолодая дама с нервным лицом – короткая рыжеватая причёска, сногсшибательный синий костюм с длинной юбкой, худые руки сжимают вместительную кожаную сумку.
Вошедшая видит застывшую у стола Журавлёву, пойманную врасплох – в полуспущенных брюках и трусиках.
– О! – иронично кричит она. – Как мило! Я не вовремя?
Покраснев от стыда и злости, Любовь Петровна совершает невозможное – мощным рывком вталкивает себя в брюко-лосины, выравнивает подол блузки и торопливо плюхается в кресло, под защиту стола, сжав большие белые колени. Её голубые глаза гневно горят.
– Женщина, а стучаться вас не учили? Вам кого? Офис закрыт!
– Попались? – перебивает гостья. – Спалились, голубки? Ну, где Семён? Куда он выскочил? Ты стоишь без штанов, значит, и мой подлец где-то здесь?
Ошеломлённая Любовь Петровна ничего не успевает ответить, когда гостья обходит стол и с неожиданной силой заламывает ей руки за спину.
***
Пустынный коридор офиса освещён вереницей казённых ламп. Везде тихо, лишь за дверью бухгалтерии
