Я быстро отступила назад, снова села в кресло и, приподняв подол платья, вцепилась ему в волосы и просунула его голову между бедер — мне хотелось ощутить прикосновения его мясистых губ и влажного шершавого языка.
Восстановив прежнюю дистанцию, можно было продолжать церемониал.
Гаэтана, к которой недавно присоединилась и F, встав рядом со мной с другой стороны, протянула мне подушечку для булавок. До сих пор я использовала их по одной-две, да и то лишь иногда. Но в этот вечер я хотела, чтобы тело негра ощетинилось ими, как благодарственное приношение или восковая фигурка. Первую булавку из моей коллекции — наметочную, с цветной стеклянной головкой, я безболезненно вонзила ему в грудь. Но у шляпных булавок были гораздо более опасные жала. Для того чтобы они держались вертикально, нужно было вгонять их с большей силой, чем мне до сих пор приходилось это делать. Большая жемчужная булавка, переливавшаяся всеми цветами радуги, вошла легко. Другие, с головками из кабошона, слишком тяжелыми, едва держались, шатаясь под грузом своих набалдашников. Это было забавно. Интересно, почему Гаэтана отвернулась, испуганно вздрогнув? Что ж, хорошо… Поскольку на теле булавок было уже достаточно, остальные я воткнула ему в шевелюру. В жестких кудрявых волосах они смотрелись как драгоценная диадема — со сверкающими на них стразами, металлическими многогранниками, стеклянными, агатовыми или серебряными шариками. Он был прекрасен, как юный невольник, предназначенный для священного жертвоприношения.
Упершись коленом в пол, схватив негра за волосы левой рукой, чтобы голова его была запрокинута, а горло — открыто, я правой рукой приставила острие кинжала к опасной, уязвимой впадинке, которая едва заметно пульсировала — здесь, совсем близко… Достаточно было надавить… надавить чуть посильнее…
Резким движением я подняла нож под углом к бархатной подушке и с силой вонзила его в затененный треугольник между раздвинутых бедер негра; по ним прошла дрожь, и они инстинктивно сомкнулись в защитном движении — не до конца… но было уже поздно… слишком поздно. Нож вертикально вошел в плоть и тут же вышел. В неверном свете свечей я смотрела на клинок. Он был в крови по самую рукоятку: он пронзил бедро насквозь. Воздух внезапно стал густым и плотным — им невозможно было дышать. Следующие мгновения тянулись гораздо медленнее, чем обычно: мои движения были неловкими и скованными, словно я оцепенела от холода. Я положила нож на мраморную доску. Потом медленно стянула перчатки одну за другой. На большом пальце правой был небольшой разрез. Я положила их рядом с ножом. Несколько капелек крови упало на мрамор. Я снова взяла нож и провела языком вдоль лезвия, очищая его. Спокойно и методично… Негр медленно откинулся назад, опираясь вытянутыми руками о пол. В волосах его вспыхивали стеклянные и перламутровые капельки булавочных головок, образуя мерцающий ореол. Он не произнес ни звука и даже не смотрел на свою рану, откуда блестящей красной лентой стекала кровь, струясь по бедру и впитываясь в бархатную подушку, уже покрытую густыми темными пятнами. Сначала одна шляпная булавка, за ней другая, выскользнули из его волос и упали на ковер. Я услышала, как дождь барабанит в стекла за двойными бархатными занавесками, иногда с силой хлещет в окно под порывами ветра, стучит по оцинкованным навесам внизу, во дворе…
Я смотрела на бегущую кровь… Негр не шевелился, все еще неподвижно откинувшись назад и закрыв глаза. Я видела, как кровь потоком струится по его темной коже. Я чувствовала, как впадаю в нежное неодолимое забытье, в оцепенение, которое вызывает у меня желание печали и смерти.
«Боже мой, боже мой!..» Мой приглушенный стон встревожил F. и Гаэтану, которые до этого были всецело заняты друг другом. Они ничего не видели, начиная с момента погружения лезвия в плоть — ни крови, запятнавшей его, ни всего остального. После того как я нанесла удар, они принялись обниматься. Не произошло ли все слишком быстро, в темноте и молчании?
F. бросила на негра беглый взгляд и прошептала: «Ничего страшного… рана неглубокая…» Хотела ли она успокоить себя или нас? Я знала, что рана достаточно серьезная и что за видимым разрезом скрывается еще один, более узкий, на другой стороне бедра, — но я не стала ее разубеждать. Негр наконец открыл глаза и взглянул на меня, но ничего не сказал. Пока F. искала бутылку со спиртным, эфир, бинты и вату, он сидел, вытянув ноги, осторожно устроив раненое бедро (левое) на пропитанной кровью бархатной подушке.
F. встала на колени напротив меня. Склонившись над жертвой, полулежавшей на полу (одна нога вытянута, другая полусогнута), она стерла кровь и остановила кровотечение, обнажив розовую рану, которую принялась обрабатывать при свете двух свечей, принесенных Гаэтаной и мной… Фонарь, который держала в руке прислужница (рабыня), подняв его вверх, освещал всю картину: святая Ирина, стоя на коленях, врачевала раненого святого Себастьяна, лежавшего у ее ног; обнаженный мужчина, опершись на локоть, вытянув одну ногу и полусогнув другую, смотрел на молодую женщину, хлопочущую над ним. Их лица не выражали ни боли, ни скорби — одну лишь крайнюю сосредоточенность. На теле мученика, чудесным образом уцелевшего, была всего лишь одна рана — на левом бедре, откуда целительница осторожно извлекла обломок стрелы… Рана на левом бедре, на которую F. осторожно наложила повязку… За пределами круга света, образованного исходившим от их тел сиянием, не было ничего, кроме тьмы…
Странно, но никто даже и не подумал зажечь лампы. Без сомнения, всеми владело полуосознанное желание продлить на несколько минут этот странный сон, где кровавая рана и исцеление были чарующими и закономерными добавлениями к церемониалу, в котором они изначально не предвиделись; оттянуть тот момент, когда вторжение электрического света станет сигналом возвращения к реальности, в которой жертвенное кровопролитие — всего лишь кровотечение, а удар ножом сулит неприятные последствия. И в то же время это был отказ от «продолжения», хотя, поскольку кровотечение наконец остановилось, инцидент можно было считать исчерпанным и не слишком серьезным.
Мы окончательно успокоились, когда увидели, как негр без особых усилий поднялся на ноги и последовал за Гаэтаной, которая первой направилась в гостиную. Там, как я уже говорила, были приготовлены прохладительные напитки и закуски (фрукты, сласти, фруктовое пюре), которые оставил для нас прислужник, согласно заведенному обычаю. Нам с F. пришлось сначала позаботиться о том, чтобы замыть пятно крови, только что обнаруженное на ковре — на первый взгляд незначительное, но на самом деле пропитавшее толстый ворс насквозь. Но в процессе тщательной очистки оно постепенно уменьшалось, пока, наконец, полностью не исчезло. Ущерб был исправлен.
Гаэтана и негр, как ни в чем не бывало, вернулись к своим играм: он, снова возбудившись, склонился к ее ногам, благоговейно облизывая их, между тем как она одну за другой поедала виноградинки, отщипывая их от большой кисти, лежавшей в стеклянной вазе.
Нам не стоило оставлять их одних. Негр, который мог при желании оставаться совершенно неподвижным, теперь находился в постоянном движении, как будто ему доставляло удовольствие менять позы. Можно было подумать, он счел своим долгом пренебречь всякой осторожностью — даже сделать это демонстративно! Конечно же, его рана снова открылась и начала так сильно кровоточить, что два больших полотенца, поспешно принесенные нами, тут же полностью промокли. Остановка кровотечения позволяла надеяться, что, если он не будет много двигаться, все уладится само собой. Но, разумеется, ничего подобного не случилось: пришлось накладывать новую повязку. Когда я уже собиралась это сделать, то увидела опасное вздутие на коже, образовавшееся вокруг разреза. И тут же поток крови хлынул мне на руку: подкожное скопление прорвалось наружу.
Я ощутила приступ дурноты, словно ледяной покров сдавил мне грудь, мешая сделать вдох — должно быть, это и называется «облиться холодным потом».
Время словно застыло; но вот тишину прорезал чей-то голос (кажется, мой), который говорил о больнице, о наложении швов… Нельзя было терять ни минуты. Негр не сопротивлялся. Гаэтана предложила отвезти его в своей машине.
С ногой, обмотанной корпией под слоем непроницаемой ткани, одетый в какие-то случайно подвернувшиеся брюки, чтобы не запачкать собственные, негр расположился на заднем сиденье машины, где смог наконец вытянуть ногу. Было уже поздно. Улицы опустели. Дождь снова полил как из ведра. Порой «дворники» с трудом справлялись с потоками воды, заливавшими лобовое стекло. По радио говорили о радостных толпах, веселящихся под дождем на площади Бастилии.
У входа в больницу, возле боковой аллейки, стоял человек в белом халате, очевидно, решивший подышать свежим воздухом возле стеклянных дверей. Он подошел к нам и спросил: «Что случилось?» Я ответила: «Ножевое ранение». И добавила, что рана снова может открыться. Поэтому в кабинет неотложной помощи негра отвезли на каталке. Мы с Гаэтаной тоже хотели туда войти, но нам не разрешили и отправили нас в комнату ожидания, расположенную по соседству. Стены ее были выкрашены в зеленый цвет. Ожидание затянулось. Дежурный врач, которого не оказалось на месте, должен был «вот-вот подойти». (Может быть, из-за отсутствия пациентов он тоже пошел веселиться на площадь Бастилии?)
