Дележ наследства. Кровавая грызня за то, кто окажется упомянут в мемориальном сборнике. Если раньше изучалась генеалогия, то теперь с не меньшим вожделением изучается редакторский состав юбилейной анталогии. Последыши времени. Черви на тухлом мясце завершившейся эпохи.
Поистине парализует и удручает вера в то, что ты — последыш времени, но ужасной и разрушительной представляется эта вера, когда в один прекрасный день она путем дерзкого поворота мыслей начнет обоготворять этого последыша как истинную цель и смысл всего предшествующего развития, а в ученом убожестве его видит завершение всемирной истории…
Могильные столбики. Две даты — засечки вечности. Медленное зарастание, погружение в забвение, последние попытки вцепиться памятью близких в уходящий поезд времени. Смерть не только забирает, но и пугает. Память — эссенция ужаса, который всякий испытывает перед тем Ничто, в которое обратится любая, сколь угодно яркая жизнь.
— Размышление о смерти? — вежливое полуобъятие. — Иногда она приходит как избавление…
Первый ученик и первый враг — вечная история Люцифера. По сценарию дрянной мелодрамы следовало отхлестать его цветами по румяным щекам. Либо выдержать минуту ледяного молчания, ожидая пока искуситель сгинет в толпе, ощетиневшейся венками.
— Да, — мямлю. — Возможно…
Искуситель задумчиво изучает Любимую (во всех смыслах) Ученицу. Берет под руку. Идем на виду коллег. Парии.
— Слышал, что пэр не очень-то вас жалует, — рокочет Искуситель. — Какая-то грязная история с мемориальным сборником. Замолвить о вас словечко?
— Не стоит, — отвечаю машинально, но смысл доходит. — Неужели…
— Да-да, глубокоуважаемая Любимая Ученица, грядет война, в которой необходимы союзники. Все-таки наиболее принципиальные работы написаны в соавторстве учителя и ученика. Этого невозможно не учитывать… Хотя я несколько озадачен что вы… хм… по другую сторону баррикад.
— Большой личный недостаток всему виной — трахаюсь с кем хочу, а не с тем, с кем нужно.
— Вот как, — Искуситель крепче сжимает локоть. — Откровенность за откровенность — соблазняю лишь тех, кто желает соблазниться. Взгляните на них, как они пожирают глазами отщепенцев. Чувствую себя Ли Харви Освальдом. А вы?
— Беременным подростком в монастыре кармелиток.
Достает платок и основательно в него сморкается. На самом деле — смеется. Вытирает слезы:
— Нам обязательно нужно встретиться, Вика. У меня появились на вас виды.
— Оставьте.
— Нет-нет! Послушайте…
Беда любого падшего ангела — в гордыне. Все, что происходит, они пытаются представить как продолжающуюся битву с творцом, чей малейший пердеж от желудочного несварения для них — гром небесный торжествующего победителя. Все, что не укладывается в логику боевых действий, для падших не существует. В этом их грандиозная слабость. Добро победит зло не в прямой схватке с открытым забралом, а потому что зло не распазнает добро, занятое битвой с ветряными мельницами.
— А нельзя ли в порядке аванса за душу получить кое-что уже сейчас? — прерываю.
— Такое — против правил темных сил, — парирует Искуситель. — Но для вас…
— Хочу слова.
— Ммм… Над ямой, полагаю?
— Над ямой.
— Сложно, — щурится, мысленно разглядывая прейскурант. — Вызывающе. Не по чину… Может, на поминках вас устроит больше? И аудитория шире.
— Здесь — скандальнее. Право же, Люцифер Андреевич, больше уже не случится возможности подложить учителю свинью.
Искуситель признается:
— Будь у мертвых силы говорить, то свое слово вы бы получили.
— Будь у мертвых силы говорить, то никаких торжественных похорон и не было бы… Прах развеяли в поле… и все…
Оглядывается, сжимает крепко локоть:
— А вот с этого момента — подробнее. Нарушение прямой воли усопшего?
Киваю. Как же от него разит одеколоном!
— На это им были даны недвусмысленные указания? В здравом уме и трезвой памяти? Или в ходе… э-э-э… неформального резвлечения на любовном ложе?
— Не боитесь пощечины?
— Фи! Пощечина! Как театрально! Вы ведь не из тех, кто закатывает пощечины и истерики, а, Виктория? Виктория значит «победа»?
Все же хочется шипеть разъяренной кошкой. Вцепиться в морду Падшему ангелу.
— Не обижайтесь, не обижайтесь, — примирительная гримаска, стылые глаза — грязные льдинки под нечистым осенним небом. — Мы теперь по одну сторону баррикад. Мы оба пали…
Сил возразить — нет. Старость — это когда умирают мужчины, которых любила. Вечная молодость — вообще не помнить их лиц. Смешать в ночном коктейле продажной страсти, поставить экзистенциальный опыт над собственной душой и телом, выторговать у Искусителя вечной жизни, потому что уже точно знаешь, что мгновения, которое было бы достойно остановки, не существует.
Мимо бредет жуткий кладбищенский бомж — точно оживший мертвец, прячуший под чудовищной рваниной распухшее от трупных газов тело. Сердце екает, но не от страха или отвращения, а от непонятного узнавания, от чувства сродства. Искуситель продолжает искушать, но смотрю на вымазанное в глине, а может и в дерьме лицо, обвисшие сосульками космы, спутанную бороду, спрятанные под морщинистые веки глаза…
— Забавная картинка, — усмехается Искуситель. — Вы замечаете как в жизни часто соседствует самое высокое и самое низкое?
Ни облачка пара не вырывается из раззявленного рта, лишь всхлипы и переливы лимфы в сгнивших легких…
— Ритуал похорон — наиболее жесткий ритуал, который невозможно ни избежать, ни изменить даже в самой, казалось бы, малозначительной детали. Последний долг, так сказать, перед усопшим, как будто усопший может восстать из своего последнего пристанища и потребовать возместить недоданенное.
Из обшлагов изодранного пальто торчат скрюченные, распухшие в суставах пальцы. Что-то черное стекает по ним и капает на асфальт…
— И рядом — могильщики, презреннейшая профессия, парии, отверженные. Может быть они и зарабатывают больше академика только за то, что выкопали яму, но сути дела деньги не меняют.
Калоши привязаны к огромным ступням грязными бинтами…
— Знавал я нескольких могильщиков… Любопытные личности… Вот уж у кого стоит поучиться философии смерти.
Суетливо копаюсь в карманах. Достаю бумажку и шагаю наперерез…
— Вика! — каркает Люцифер, певец падших.
Стою, ощущаю напряжение надвигающегося нечто, качаюсь в нарастающих волнах кислого зловония, самой отвратительной смеси запахов тела, экскрементов, грязи, гнили, распада. Шарканье и клокотание все ближе. Лишь цветной фантик в руке — жалкая подачка Смерти.
Страшно. Невыносимо страшно. Кажется, что чудовищный голем пройдет даже не мимо, а — сквозь. Процедится через тело, пропитывая его своими миазмами, оставит стоять в скорбном бесчувствии — грязную, испачканную, отравленную.
Шаги замирают. Осмеливаюсь поднять глаза. Тычу куда-то в живот жалкой подачкой.
Безумный взор. Рычание — недовольно-вопросительное.
— Тебе… вам… — объясняю самой себе. — Покушать… Примите.
— Мертв мой товарищ, — бормочет чудище. — Было бы трудно уговорить его поесть… Манда, — выплевывает напоследок.
Люцифер поддерживает за талию, почти волочит к скамейке. Беззвучно хихикает.
— Вам еще рано туда, — убеждает. — Не стоит так отчаянно погружаться в их мир. Поверьте.
Верю. Слеза. Не могу сдержаться. Стискиваю очки и рыдаю как студентка-отличница завалившая экзамен после ночи первой любви. Утираюсь платком, сморкаюсь распухшим носом. Смесь отчаяния, облегчения, жалости, радости, ненависти…
— Что с вами, голубушка? — Нинель Платоновна. — Ах, это… Но ведь это было так ожидаемо, вы должны были подготовиться…
Утыкаюсь в ее плечо. Вот когда нужна мама, но вокруг лишь чужие, далекие, малознакомые и неприятные люди. Отчаяние схлынуло, оставив пустоту. Звенящую ледяную пустоту.
— Извините, ради бога, извините, — смотрюсь в зеркальце. Так и есть, глаза покраснели, нос и губы распухли, щеки — не щеки, а стена плача. Надеваю очки. Немного получше.
— Будут ли по мне так убиваться? — задумчиво вопрошает Нинель Платоновна, теребит вуаль.
— На такое способны лишь наивные юные любовники.
— Учту, милочка, учту. Где вот только найти их- наивных и, заметьте, бескорыстных? В моем возрасте их надо соблазнять интеллектом или карьерой, ха-ха.
— Странная тема для похорон, — признаюсь. Медленно движемся среди цветов и венков.
Нинель закуривает.
— Отнеситесь по-философски.
— Профессионально?
— Мы живем во время нескончаемых похорон философских идей и эксгумации философских трупов. Выбирайте сами, что лучше — копать могилы или рыдать в толпе. По мне так и то, и другое — пошло.
