— Это не просто. Просто — сойти с орбиты вообще и устремится в бездну, прочь от тепла и света.
Великая тень проводит пальцем от шеи до лона. Семя смешалось с вином.
— Помнишь, как назвала меня?
— Порнограф от философии. Твои книги — жесткое порно любомудрия.
— Будьте беспощадны к идеям, но не к людям — ностелям идей. Вот чему я всегда следовал.
— Ты вторгся в их царство благоденствия дикой ордой скептицизма и презрения, грабил, насиловал, убивал… Нет самого жуткого преступления, которое бы ты не совершил в платоновском царстве чистых идей.
— Старик знает толк в философии, — великая тень осторожно убирает листок капусты. — Мне нравится сидеть с ним за кружкой пива в тихой таверне у дороги. В конце концов, это он, царственная особа, проложил границу между мирами. Разделяй и властвуй. С тех пор каждому позволено основать свое крохотное княжество в идеальном мире, превращая могучую империю Абсолюта в лоскутное одеяло терпимости и равнодушия.
— Что же тут плохого? Век толерантности — никого не казнят, не сжигают за убеждения, всем глубоко наплевать — вертится Земля или покоится в центре вселенной, ведь старик Альберт скзал — все в мире относительно, аминь…
— Именно поэтому торгуешь собственным телом? Забрасываешь лаг наготы и распущенности в мутную воду современности, пытаясь вымерить фарватер, что приведет в спокойную бухту мудрости? Помнишь, как было сказано о том, что мы не какие-нибудь мыслящие лягушки, не объективирующие и регистрирующие аппараты с холодно расставленными потрохами? Мы должны непрестанно рождать наши мысли из нашей боли и по-матерински придавать им все, что в нас есть: кровь, сердце, огонь, веселость, страсть, муку, совесть, судьбу, рок.
— Ты — Дон-Жуан морали, — прижимаю его теплую ладонь, — Твоя страсть и заинтересованость в вопросах морали может посоперничать с самой клинической эротоманией. Отдаваться мужчине, отдаваться женщине, отдаваться идеям… Кто в наше развратное время отважится на нерасторжимое и верное супружество с одной единственной идеей?
— Да, я был лишен внимания женщин… вернее, я не искал его… может, только Лу… или Козима… Но ты права, в отношении идей я был несдержан, я действовал как опытный обольститель, совращая и растлевая невинность, религиозное ханжество, аристократическое высокомерие… Не было мысли, котораую бы мне не удавлаось в нескольких строках афоризма раздеть донага, обесчестить и выставить на общее презрение. Мы прелюбодействовали в самых святых местах цивилизованной морали.
— Вот видишь, кто-то философствует молотом, а кто-то — вагиной. Это стало открытием. Так потрясает невинную девочку знание о том, для чего предназначено отверстие у нее между ног. Захватывающее чтение, затрепанные томики «Философского наследия», возбуждение… да, откровенное животное возбуждение и первый настоящий оргазм: «Человек есть нечто, что должно превзойти. Что сделали вы, чтобы превзойти его?» Бессонная обычная ночь, нагота, книга, возбуждение, одновременная мастурбация мысли и клитора… Ты растлил не только идеи, Дионис. До сих пор после лекций о тебе приходится менять подмокшие трусики.
— Значит этим познавали меня…
— Да…
— Исток, начало человеческой жизни…
— Нет. Обман, фальшь. Ловушка для простаков. Вход в черную дыру, ничего не дающую взамен, лишь поглощающую то, что могло бы стать жизнью.
— Природа расточительна. То, что бережет, ищет оправдание и цель — к жизни не относится. Не будь скупа. Не думай о цене. То что имеет цену, не имеет ценности.
— Делай что хочешь?
— Но прежде надо мочь хотеть.
Еще один бокал вина льется на лоно:
— Бойся завистников и ненавистников. Прячься, чтобы не распластали твою душу; прыгай на ходулях, чтобы не заметили твоих длинных ног; показывай всем лишь зиму и лед на твоих вершинах, и не показывай, что гора твоя окружена всеми солнечными поясами. Будь сострадательна к состраданию этих завистников и ненавистников.
— Трудно. Тяжело. Одиночество угнетает. Порой сил хватает лишь на то, чтобы не залезть в ванну и не распороть запястья бритвой.
— Счастлива ли ты?
— Если да, то таким счастьем, которое тяжело и не похоже на подвижную волну, которое гнетет и не отстает, прилипнув, точно расплавленная смола.
— Ну что ж, каждому, кто обдумывает трудные вещи, случается нечаянно наступить на человека в самом себе.
— Порой хочется сойти с ума… впасть в безумие обыденной, размеренной жизни… нарисовать очаг на старом холсте, спрятав за ним дверь в покои души.
— Следует освободиться от морали, чтобы морально жить.
— А что-то более сильнодействующего, кроме слов, в твоем арсенале нет?
— Ты имеешь в виду кровь?
— Даже кровь уже ничего не перевернет в душе… Слишком много ее пролили с того полудня. Вспомни Лютера — мир обязан своим творением забывчивости бога, ведь если бы бог вспомнил об атомной бомбе, он никогда не сотворил бы мир.
— Старик погорячился.
Промокаюсь салфеткой. На кухне определенно слышен звон стаканов и ложек. Иду. Идиллия — за столиком, заваленном остатками и объедками сластей, мясных нарезок, фруктов, расположились Танька и Полина. Хлебают чаек из фарфоровых чашечек, закусывают тортиком в глубокой задумчивости и молчании. Появление голой именинницы интереса не вызывает. Дитя заталкивает в рот очередной кусок, рассыпающийся пудрой, жует, хрустит, прикладывается к чашечке с филигранно выполненной росписью — сатиров, трахающих наяд. Танька держит чашечку двумя пальчиками и чересчур осторожно — ручка исполнена в виде анатомически подробного козлиного члена.
— Сушняк, — объявляю в пустоту, шагаю к холодильнику, достаю минералку и замечаю прикрепленный к дверце живописный список. Глотаю, одновременно пытаясь сосредоточиться на смысле изложенного. Получается плохо. Какое-то меню… програмка… спам… Удавы, стриптиз, оргия…
Подбираюсь к столу, плюхаюсь. Танька невозмутимо наливает чай из чайника, где к сатирам и наядом присоединились кентавры и грифоны, пододвигает чашку. Полина отскребает от хрустального блюда нечто, что при жизни было, кажется, тортом, наваливает массу на блюдце и венчает вилочкой. Позаботились.
— Почему молчим? — интересуюсь.
— Влагалище не болит, Piranha? — в том же тоне глубокого похмелья вопрошает дитя.
— Надо было поделиться? — хлебаю чай и затыкаю позыв к рвоте приторной массой. Горло сжимается. Из глаз — слезы.
— Девочки, не ссортесь, — провоцирует Танька.
Прислушиваюсь к ощущениям тела. Слегка тянет, чуть-чуть ссаднит, но в целом — не перетрах.
— Не huj было из себя Эммануэлью vyyebyvat'sya, Baba kusai.
— Иди пописай, — советую. — Страви кипяток.
На удивление дитя покорно бредет к туалету.
В халатике лучше. Кутаюсь, согреваюсь. Надо залезть в кипяток, отпарить, смыть следы чрезмерного наружного потребления вина и мужчин.
— Мама тебя тоже поздравляет, — Танька накладывает еще одну порцию, морщится, отставляет.
— Угу.
Сил выяснять филологические подробности нет. Редкий момент предрассветной обесточенности. Возможно, это и называется у них сном?
Танька зевает:
— А если патология? Что-нибудь в мозгах? — редкая способность продолжать внутренний монолог внешним диалогом. С некоторым усилием восстанавливаю возможную логическую цепочку:
— Иди в pizdu каркать.
— Вот-вот, — Лярва все же запускает ложечку в сласти. — Я читала книжку, так там у одного из-за опухоли в передней лобной доле необыкновенные способности проявились. Поначалу он обонял исключительно жуткую вонь, затем появилась бессонница, потом — ясновидение… эротомания… прочие перверсии…
— Сквернословие. Все сходится. В этой башке — рак. И краб.
Танька смотрит побитой собакой:
— Я о себе. Какое-то странное ощущение… Blyat, да не могу я его уже есть! — отодвигает тарелку. Икает. Прижимает ладошку ко рту. Смотрит выпученными глазами. Зеленеет.
— Аллергия на инвективную лексику, — умозаключаю.
Танька срывается с места.
— Там Полина! — запоздало предупреждаю.
В туалете шум, гам, что-то падает, льется, вопит дитя, дверь с грохотом распахивается — картина маслом из разряда альтернативных сексуальных развлечений — дитя со спущенными до колен трусиками, задранной до пояса футболкой. В одной руке — глянцевая дрянь «Космогальюнер», в другой — моток туалетной бумаги. Надпись на футболке: «Fuck off!»
Смотрим друг на друга. Встаю. Вытираю рот. Подхожу. Отбираю дрянь и бумагу. Стаскиваю нецензурщину.
Опухоль в мозгу? Все сходится… Тогда точно все сходится… Девиации поведения — с каждым разом все более изощренные… Как сейчас, когда губы сами находят бледный сосок. Бледный несовершеннолетний сосок. Затем второй бледный несовершеннолетний сосок. Грудь эфеба, которой предстоит распухнуть, раздуться, обвиснуть… Стать сексуальной, кормящей, силиконовой, старческой… Как и этому плоскому животику еще предстоит претерпеть метаморфозы — вырастать и опадать, растягиваться и обвисать, покрываться шрамами и складками — следами арьергардных боев с наступающей на пятки старостью…
