– Опыт врача парашютно-десантных войск близок к спортивной медицине. Но, вы правы, это не одно и то же, – говорил он. •– Я бы посоветовал вам начать работу с изучения специфики именно спортивного травматизма и заболеваний.
В сегодняшней вашей работе очень важна, кроме всего прочего, еще и непрерывность в наблюдении за состоянием здоровья спортсмена. Обратите также внимание и на комплексность обследования спортсменов, и на применение при обследовании всех новейших методов. В этом мы вам поможем.
Это были дельные советы. Но это было лишь направление пути. Необходимо было теперь наполнить каждый его отрезок конкретным содержанием.
Надо сказать, что к этому времени спортивная медицина уже делала свои первые и довольно-таки успешные шаги. Я уже знал, например, о том, что во ВНИИФКе под руководством профессора Летунова создан сектор врачебного контроля за спортсменами высшей квалификации. Группа очень сильная. Я незамедлительно связался с ней. Так было положено начало методике систематического наблюдения за футболистами. В группу входили известные спортивные врачи профессор Серафим Петрович Летунов, Рахиль Ефимовна Мотылянская, будущий председатель Федерации спортивной медицины Нина Даниловна Граевская, Мариам Газизовна Шагеева и другие врачи.
Любопытная деталь. Группа состояла, как мы видим, практически из одних женщин. А футбол, как известно, прерогатива мужчин. Если принять во внимание, что наблюдения и эксперименты были поставлены в естественных условиях, то можно было предположить, что женщин-экспериментаторов не очень-то вдохновляли все эти пасы, обводки, одиннадцатиметровые. Однако ничуть не бывало. Это были настоящие патриотки своего дела, энтузиастки спорта, бескорыстные приверженцы спортивной медицины. С глубокой благодарностью вспоминаю я сегодня имена своих первых учителей в еще неведомой тогда для меня области науки.
Изучение специфики спортивных повреждений и различного рода заболеваний невозможно без изучения организма спортсмена в целом. Вот почему необходимы функциональные пробы. Профессором Летуновым были предложены такие пробы на скорость и выносливость. Я применял эти пробы. Но методика получения проб не устраивала меня. Я чувствовал, что необходим поиск новых, более практических результатов. Пробовал, искал, ошибался, снова пробовал. После долгих исканий пришел к такому выводу: надо так построить эксперимент, чтобы иметь возможность получать функциональные пробы с повторными скоростными нагрузками. Дело в том, что повторный 10-секундный скоростной рывок с максимальной интенсивностью давал возможность в динамике определить изменения, происходившие в состоянии спортсмена. Я считал, что это наиболее близко к тому состоянию организма, которое сопутствует игровому моменту. Особенно характерно это для футболистов и хоккеистов.
С первых же дней работы в качестве спортивного врача я старался использовать любую возможность для своего, так сказать, профессионального совершенствования. Так происходит, видимо, всегда, когда дело приходится по душе. Центральный институт травматологии и ортопедии, различные врачебно-спортивные диспансеры, конференции, лекции, симпозиумы стали для меня не просто источниками информации, а, пусть это не покажется красивой фразой, настоящими генераторами новых идей. Что же касается стадиона, каждой тренировки, каждого матча – то все это было настоящей лабораторией под открытым небом.
До чертиков интереснейшая работа! А парни какие! Какие характеры! Что ни тип, то образ. Бери краски и пиши… Я изучал их, они, естественно, изучали меня.
– Послушайте, этот наш доктор похлестче тренера. Поверите, я чихнуть при нем боюсь.
– Это уж точно. Чихнешь и будь здоров… на скамейку запасных.
Ребята живые, с юморком. Краски они, конечно, несколько сгущали, но, что касается здоровья, я действительно был дотошен. Трудно было бороться не с самими травмами, а с этим пренебрежительным жестом: «Ах, оставьте, доктор. Пустяки, пройдет…»
Но постепенно на смену подобным настроениям приходила живая заинтересованность тем, что же делал с тобой доктор. Понемножку ребята становились как бы участниками медицинского контроля, участниками эксперимента. В этом нельзя было не увидеть своеобразного уважения к врачу, тем более что я процедуры никогда не проводил молча. Растирал ли ушиб, смазы вал ли ссадину, вправлял ли вывих, делал ли инъекцию, старался разговорить пациента, получить от него максимум информации – о настроении, о домашних делах. Одновременно проводил и психотерапию. Никогда не скрывал серьезность травмы, но никогда не преувеличивал ее опасности. Круг общения постепенно расширялся. С каждым днем все больше становилось точек соприкосновения. И предельная откровенность.
– Вяло играешь сегодня. Вяло. Что случилось? Плохо себя чувствуешь? – А сам продолжаю растирать ушибленное место или прикладываю примочку.
– Да сам знаю. Что-то не клеится. Как на духу, Олег Маркович: режим нарушил.
– Вот оно что. С чего бы это?
– Да не видит меня жена месяцами. Вот и затащила в гости к подруге…
Режим нарушать нельзя. Не положено. Но ведь можно понять и его, и его жену. Если ты сам когда-то играл, если сам подолгу находился на сборах. Если подолгу был оторван от дома.
И если ты все это понимаешь, то он, в свою очередь, начинает понимать и принимать тебя. Твои рекомендации, твои советы. Потому что они освещены заботой о нем.
Но главным оставалось другое. Главным оставалось твое умение разделить вместе с ним – и разделить совершенно искренне – основное увлечение его жизни.
Наверное, это имел в виду Бобров, когда говорил мне в те годы:
– Давным-давно мог бы найти врача в команду. Но команде нужен наш человек. Понимаешь, наш, чтобы не сбоку припека. Нехитрая штука пришлепать наклейку. Это любой сделает. Ты вылечи игрока, чтобы он играть мог. Чтоб состояние, понимаешь, состояние у него здоровым было. Ты ведь в этом деле наш первый помощник…
…Перелистываю свои записные книжки. Каждая их страница – свидетельство не просто победы или поражения, счастливых минут или неудач. Это свидетельство душевного подвижничества. Подвижничества, рожденного безраздельной любовью к движению. К самоутверждению в борьбе. К спорту – • целому миру, к сожалению, еще далеко не всеми до конца осознанному и воспринятому.
А между тем, пристально всматриваясь в природу человеческой самоотдачи, в природу тех психологических и морально-этических смещений, которые сопутствуют сложной и напряженной жизни человека в большом спорте, я на первых же страницах моей спортивной памяти нахожу подтверждение все той. же мысли о первоистоках мужества…
Воспоминание относится к тому периоду, когда в середине 50-х годов я был приглашен в качестве врача во вновь созданную футбольную команду ЦДКА (впоследствии ЦДСА).
Среди новичков, появившихся в команде, был, в общем-то, ничем не примечательный солдатик, прибывший из существовавшего в то время Воронежского военного округа. Был он чуть выше среднего роста, светловолосый, с застенчивым выражением простого и симпатичного лица. Никакими выдающимися данными он не обладал. Одним словом, парень как парень. Держался скромно, неприметно, с той провинциальной застенчивостью, от которой, впрочем, можно было ожидать всего, чего угодно. Играл он во втором составе, и на первых тренировках особого впечатления на нас не произвел. Мы никак не могли понять, за какие такие заслуги окружной спортклуб прислал его к нам в ЦДСА.
Но уже в течение первого месяца нам стало ясно, что скромник наш далеко не так прост, каким казался на первый взгляд. Под внешней неприметностью, под налетом провинциальной застенчивости таилось незаурядное упорство.
Никогда прежде не встречал я человека, способного слушать так, как слушал своего тренера этот парень. Он помнил все, о чем говорил ему наставник день тому назад и месяц назад. Он помнил все даже вскользь сделанные замечания. Он мог по памяти воссоздать любую из игровых ситуаций любого матча, где он играл. Если для больших мастеров, таких, допустим, как Всеволод Бобров, с их колоссальным игровым опытом, футбол был порывом, страстью, азартом свободных, раскрепощенных энергий, если они владели мячом с виртуозностью, какой владел смычком Паганини, то совсем зеленый, неоперившийся Миша Ермолаев, еще не отрываясь, всматривался в каждую букву азбучных истин своей любимой игры. Но вся штука в том, что это «буквальное» прочтение футбола доставляло Ермолаеву ничуть не меньшее удовольствие, чем то, которое испытывал тот же Бобров, исполняя свои «импровизации». Вот эта жадность, неуемность в постижении истин, среди которых для Ермолаева не было второстепенных, стала все чаще обращать на себя внимание.
Казалось, он до бесконечности был готов слушать все то, о чем говорил тренер, сотни раз повторять одно и то же движение. Он не знал ни утомления, ни усталости. Я наблюдал его и приходил к выводу, что эти бесконечные упражнения сами по себе индуцировали в нем какой-то могучий энергетический пучок. В том, что касалось знаний и умений, он временами был настырен до неприличия. Его пытливость, желание узнать как можно больше, казалось, способны были разрушить самые прочные, самые традиционные рамки условностей. Он мог, например, часами не отпускать с площадки измотанного вратаря, отрабатывая удары. Почти силой заставить тренера чуть ли несут нами отшлифовывать с ним тот или иной прием. Я не помню случая, чтобы Ермолаев после тренировки ушел с поля вместе со всеми. Останется и будет до самой темноты возиться с мячом.
