Бобров рассказывал, что ему показалось, будто Хомич успевает взять мяч, что его охватило какое-то мгновенное оцепенение, и что, когда он увидел мяч в сетке, он... Но вот что было с ним в эту минуту, он никак не мог вспомнить».
Я был на матче. Когда Бобров забил тот гол («Золотая нога Боброва» — повторяла на следующее утро страна пылкое восклицание Вадима Синявского), я сорвал голос. Потом я стоял в толпе и смотрел на великих, идущих к своему автобусу. Кочетков, широкий и остроугольный, до остервенения злой на поле, шагал расслабленной походкой, поматывая чернявой головой на крутой, высоко подбритой шее — ярые глаза ввалились, губы были белы. Бобров шествовал превесело, словно гарцуя под взглядами, славная незатейливая физиономия откровенно светилась под всемосковски знаменитым лихим чубчиком — ему простецки, свойски кричали: «Се-ева, молоде-ец!».
Он подмигивал. Гринин, капитан, шел руки в карманы, такое для меня взрослое, значительное лицо было иссечено морщинами натуги и страсти.
Потом меня влекло течение человеческих тел по узкому проходу к метро, толкая под самые копыта милицейских гнедых, — я ничего не замечал, был как в мареве. Вагон трещал и ломился не столько от давки, сколько от переполненности душевной, и я не мог наслушаться, как превозносили мою удивительную, лучшую на свете команду. Пахнущие потом и табаком мужчины казались мне родными.
А уж потом я читал и не мог начитаться строками, подписанными необычной, сразу запомнившейся фамилией — Ваньят.
Сейчас я зову его Юрой. Он так предпочитает, чураясь церемонного «Юрий Ильич», желая, должно быть, в дружеском кругу оставаться молодым; Юрой, Юриком его звали Исаков, Сергей Ильин, братья Старостины, когда он начинал журналистскую карьеру в спартаковской стенгазете.
Ваньят сед, красив, осанист, его повадка исполнена значительности, он следит за собой, его невинная слабость — подольше утречком поспать, а потому заготовки к корреспонденциям он делает с вечера: ему это легко, он так много помнит и знает. Он — кладезь всяческих спортивных историй, за кулисами свой, и слаще нет для него, кажется, ничего, чем расспросы о том, кто из спортсменов что собой представляет, что с кем случилось, кто куда и почему перешел — по-мальчишески взахлеб он об этом повествует. Его интерес ко всему этому естествен: спорт для него дом родной, спортсмены — соседи по дому, а он, как общительный жилец, знает о них всю подноготную, хотя это, к сожалению, для читателя остается втуне. Ваньят книг не пишет, сладкая газетная каторга занимает его безраздельно.
О, он газетчик. Острый и смелый. Уж он не упустит случая вытащить на белый свет то, что мы, его коллеги, иной раз предпочитаем стыдливо замолчать — себе, мол, дороже, иначе неприятностей не оберешься. А он уже потирает ладони в ложе прессы, характерно встряхивая головой: «Я напишу-у, с что, я это напишу-у».
И напишет, и написанное подействует, а ты кусай себе локти, что в рот воды набрал.
Конечно, Юрию Ильичу помогает, утверждает его в глазах читательских — и собственных — многолетний, честным служением делу нажитый авторитет.
Но что такое — авторитет? Знания, опыт — бесспорно. Однако ни знания, ни опыт, ни фамилия, в течение долгих лет мелькающая на страницах газет и журналов, ничто не даст его тебе, если ты робок, если не умеешь защищать свои взгляды и принципы. Боевой задор — оружие Ваньята, оно, как ничто иное, сохраняет ему творческую молодость.
А знаете, что? Порой реплика, фраза, деталь репортажа выше приподымает тебя в глазах тех, к кому адресуешься, чем пуды печатной бумаги. Вспоминается курьезный эпизод, происшедший со мной и моим коллегой, хлестким, категоричным журналистом Львом Николовым, в самом начале шестидесятых годов.
Мы с ним освещали ход чемпионата страны по лыжам. Собственно, о лыжах в «Советском спорте» писал Игорь Немухин, сам потомственный лыжник, глубокий и тонкий знаток. Но он заболел, репортажи поручили нам. Нас знали мало, относились к нам — как мне казалось, да, наверное, не только казалось — не слишком серьезно.
И вот — Свердловск, Уктусские горы, парад открытия. Сборные команды обществ дефилируют по стартовой поляне и выстраиваются в шеренгу у подножия алых на солнце, звонких под ветром уктусских сосен. Музыка, флаги, строгое единообразие спортивных костюмов. А впереди одной из команд важно выступает дама в роскошном «ЦИВИЛЬНОМ») манто.
Это знаменитая лыжница, олимпийская чемпионка. Манто в данной ситуации выглядит смешно и нелепо — видно, только что купила и не утерпела прихвастнуть. Мелочь, пустяк, но есть в этом нечто глуповато-напыщенное и уж явно неспортивное.
Мы переглянулись и решили: «высечем». Заметка была маленькая, резонанс большой. Когда газета пришла в Свердловск, известные в лыжных кругах люди нам, маленько даже растерянным от такой реакции, жали руки, соглашались, хвалили: де, сами они не рискнули сделать знаменитости замечание, опасаясь отпора, а мы, два молодых человека, рискнули — да как, на всю страну. И правильно, и поделом.
Нас стали узнавать, нашим мнением интересоваться. А все из-за шубы.
Кончилось дело комично. Стоим возле трассы во время пятидесятикипометровой гонки, на гребне последнего подъема, за которым спуск и — финиш. Идут мимо лыжники — запаленно дыша, последние усилия вкладывая в толчки палками. У некоторых от пота полиняли шапочки, цветные потеки тянутся по запавшим щекам. И вот проходит муж нашей знаменитости, спортсмен малоизвестный, человек тихий, явно находящийся под лыжным ботинком супруги. Проходит, видит нас и вдруг почтительно говорит «здравствуйте». На сорок девятом километре марафонской гонки!
Но эта история, повторяю, пустяковая: знаний, опыта от двух молодых людей не потребовалось — разве что дерзость молодая.
Другой вспоминается эпизод, происшедший как раз с упомянутым выше Игорем Немухиным.
Немухин был человек деликатной души, внутреннего изящества, гармоничный. Застенчивый и спокойно мудрый, он сосредоточенно нес в себе словно какую-то негромкую, чистую внутреннюю мелодию. Облик его не был спортивным — худой, бледный, сутулый, он непрестанно нервно помаргивал, что было следом военной контузии. Категоричности в нем не было, и в личных взаимоотношениях он старался скорее закруглять, чем заострять углы.
Был футбольным болельщиком — любил, как я, армейцев.
На упоминаемом временном отрезке триумфы ЦДКА остались в прошлом. Команда Федотова и Боброва, Николаева, Гринина, Демина пережила тяжелый удар расформирования — несправедливый, связанный с поражением сборной, основу которой она составляла, на Олимпиаде в Хельсинки. Позже, когда времена переменились, была создана снова, но уже из других, с бору по сосенке собранных игроков, и не стоял уже у руля теоретик, практик, новатор, философ Борис Аркадьев,
