Точно так же присматривал и подбирал он для своей команды игроков, которые могли бы вместе с ветеранами вступить в равноправный спор с ЦСКА и московским «Динамо» за первенство. Он не гонялся за именами, его не интересовали звезды сегодняшние. Он безошибочным взглядом оценивал, на что способен никому не известный мальчишка, и приглашал подходящего в команду. При этом он ни разу не промахнулся. Чутье на таланты у него поразительное. Он взял в «Спартак» восемнадцатилетних Евгения Зимина, Владимира Мигунько и двадцатилетнего Александра Мартынюка. Если о первых двух много говорили как об интересных хоккеистах и тогда, когда они играли в «Локомотиве», то на нападающего «Крыльев Советов» Мартынюка никто не обращал внимания. Это настоящая находка Боброва. Любопытно, что его талант расцвел по-настоящему уже после того, как Всеволод Михайлович перестал работать в «Спартаке».
Но далеко не всегда Бобров действовал исподволь. Когда требовала жизнь, он был смел, решителен и готов к риску.
Вернулся в Москву из Куйбышева после службы в армии молодой вратарь Виктор Зингер. Когда-то он занимался у нашего второго тренера Бориса Ивановича Афанасьева. Тот порекомендовал его Боброву.
— Способный парень? — спросил Бобров.
— Был способный, — ответил Афанасьев, сам некогда известный вратарь. — Надо попробовать.
До конца сезона оставался месяц, и «Спартак» претендовал на медали. Но молодой вратарь не мог ждать ответа до осени. И в очередном матче он занял место в спартаковских воротах. Так появился у нас в команде нынешний знаменитый хоккейный голкипер Виктор Зингер.
По доброте Бобров не уступал своему предшественнику. Он мог расшибиться в лепешку, обить пороги всех учреждений, всех инстанций, если надо помочь игроку — обеспечить его ребенка детским садом, или самого — путевкой в дом отдыха, или квартирой, если тот нуждается в улучшении жилищных условий. Попроси у него взаймы любую сумму денег, и можешь не сомневаться — отказа не будет. Он и не напомнит никогда о долге. Однако в доброте своей он отличался от Новокрещенова. Интересы команды в целом были для него превыше всего, и тут он готов встать на горло своей доброте. Он безжалостно отчислил двух неплохих ребят и сильных защитников, двух старых спартаковцев, когда убедился, что иным способом не вернешь их на путь истинный: они не раз подводили команду после тайных попоек. Мы попали в критическое положение: у нас осталось всего четыре защитника, но и это не остановило Боброва.
Так, рукой уверенной и неторопливой, создавал тренер команду, которая так же уверенно и неторопливо, но неотступно шла вперед, ко все более трудным вершинам. 1964 год — третье место, 1965-й — второе, 1966-й — снова второе, наконец, 1967-й — первое. Причем это первое место — самый яркий успех «Спартака» за всю его историю: мы обеспечили себе золотые медали задолго до окончания чемпионата. Но, наверное, даже не это главный итог работы тренера и команды. Важнее, видимо, то, что отныне и надолго, быть может навсегда, мы встали в один ряд с ЦСКА, открыв таким образом новую эпоху в истории советского хоккея, эпоху двоевластия, которое пришло на смену безраздельной гегемонии одной команды.
Нет, не простая удача или стечение обстоятельств стали причиной наших успехов. И их нельзя отнести только за счет вдохновения или клубного патриотизма. Мы стали серьезной командой, в которой опыт и традиции ветераны передают талантливым новобранцам. Многие спартаковцы, представители разных поколений, либо входили в сборные команды, либо серьезно претендовали на место в них.
В те годы мы трудились изо всех сил и на летних предсезонных сборах, и зимой на льду. И никто не мог пожаловаться на усталость или сфилонить — стыдно было: Бобров везде был с нами — и во время кроссов, и па гимнастических снарядах, и на льду. Играть с ним на тренировках было необычайно интересно. Тут он был во всех отношениях наравне с нами. И, бывало, кто-нибудь, я, например, кричал ему точно как в матче Женьке Зимину:
— Куда ж вы пас отдаете?! Не видите, что ли? Смотреть надо. А то портите только…
— Ну ничего, ничего, исправлюсь, — отвечал он и продолжал играть, стараясь вовсю.
Вот тогда, на тренировках, я понял, откуда бралась его феноменальная результативность. Он обладал каким-то сверхъестественным чувством гола. После его удара шайба или футбольный мяч вроде и летят-то не очень шибко, но обязательно попадают в незащищенный угол ворот. Всякий раз кажется, что ему просто везет.
Его уход был для нас трагедией. И, главное, винить-то нам было некого, кроме самого своего кумира. Его не уволили, он ушел сам, по собственному желанию без всяких кавычек. И мы были обижены страшно. Но когда страсти улеглись, я понял, что поступил он так, как должен был поступить. Его пригласили в ЦСКА, в тот клуб и ту футбольную команду, где прошла вся его спортивная жизнь. А разве я не возвратился бы в «Спартак» откуда угодно?
И все же, я думаю, Всеволод Михайлович одновременно с удовольствием и сожалением возвращается мыслями к тем годам, что провел вместе с нами. Хорошее время вспоминать приятно, грустно только, что оно прошло… Я никогда не забуду, как прощался Бобров с командой, как дрожал его голос и как стояли слезы в глазах этого отнюдь не сентиментального человека. Да и многие из нас вслед за своим тренером подозрительно зашмыгали носами.
…Вот сколько интересных, непохожих друг на друга людей, взявшихся за беспредельно трудную и неблагодарную тренерскую работу, встретилось на моем спортивном пути. Эти совсем разные и по характеру, и по темпераменту, и по степени талантливости, и по культурному своему уровню люди похожи, как близнецы, в одном: все они, как один, настоящие фанатики, до мозга костей преданные хоккею.
День двенадцатый
STOCKHOLM
Наш матч со шведами все еще на устах у всех наших. Сперва и на теплоходе и в «Мальмене» об игре сборной СССР говорили, употребляя только самые громкие эпитеты. Но чем ближе повторный матч с Чехословакией, тем более тревожный тон и у тренеров и у журналистов. Сегодня я почувствовал это, когда выступал на теплоходе. Тут уже сложился такой обычай: каждое утро туристы собираются в большом холле, и перед ними кто-нибудь держит речь. Сегодня моя очередь.
Слушают меня внимательно и, главное, доброжелательно. Мне это особенно приятно. У меня всю жизнь были очень сложные отношения с хоккейной публикой, и даже в самые лучшие годы и во время самых удачных матчей на мою долю приходилось обычно гневного свиста уж никак не меньше, чем аплодисментов. Лишь в самые последние годы отношение болельщиков ко мне стало меняться в лучшую сторону. И сегодня, как в последнее время на матчах, я чувствую с их стороны уважение и благожелательность.
Однако тон и характер вопросов свидетельствуют, что большой уверенности в благополучном исходе первенства нет. И победа над шведами не принесла особого успокоения.
С теплохода с туристами на их автобусе едем на стадион. Наши играют с финнами. Опять рядовая, серая игра. Рад только за Женьку Зимина. Наконец-то он забил свой первый гол на этом чемпионате. Да еще какой гол! Если бы был специальный приз за самый красивый гол первенства, Женька стал бы сразу одним из основных претендентов. Сыграл он в тот момент в своем духе — сольный проход, обманное движение, вратарь лежит в одном углу, а шайба — в другом.
Перечитывая эту дневниковую запись, я опять ударился в воспоминания.
Что верно, то верно: свиста на мою долю выпадало еще несколько лет назад куда больше, чем аплодисментов. Причем не за рубежом, а дома. Наверное, я в этом отношении могу считаться чем-то вроде рекордсмена. Приближался ко мне разве что Женька, мой брат. Очень сложные и запутанные отношения были у нас с хоккейной публикой. Если бы я сказал, что она, публика, была полностью права, а мы с братом во всем виноваты, то был бы нечестен. Ну, а в молодости я и вообще был уверен, что вся правда на моей, и только на моей, стороне.
У зрителя есть свои любимцы, которых он независимо ни от чего встречает и провожает бурей оваций. К их числу принадлежит, например, Александров — постоянный фаворит хоккейных трибун. А, скажем, Виктор Якушев, игрок такого же класса, всегда немного в тени, к нему относятся благожелательно, но довольно спокойно. Меня же вечно одна часть публики встречала восторженно, другая — неистово освистывала. И этот прием трибун я всегда переносил очень тяжело — обижался, кипятился, хотел доказать его несправедливость и зарабатывал новые нарекания.
Я понимал, что причина такого необычайного отношения ко мне не моя игра, а мой характер. Но меня это вовсе не утешало. Понадобились годы и годы, чтобы расстаться с репутацией злостного нарушителя порядка на поле. Да и сейчас еще я чувствую на себе слишком пристальный взгляд судей, а когда получаю даже двухминутное наказание — вещь в практике любого игрока вполне заурядная, — снова ощущаю себя прежним Майоровым, от которого болельщики постоянно ждали какого-нибдуь подвоха.
