Евгений Загорянский - Повесть о Морфи

Пол скучал. Он снял было со стены свое банджо, но тут же повесил его на место: мать надолго вселила в него отвращение к музыке. Затем Пол вынул из ящика застекленную рамку.

Несколько десятков жуков и бабочек сидели под стеклом на булавках, строго соблюдая ранжир. Особенно хорош был огромный бронзово-черный рогатый жук-олень.

Пойти поохотиться? Пол сорвал со стены сачок и выбежал на лужайку. Стоящей дичи не было, мохнатые белые капустницы не интересовали его. Хороший стрелок не будет бить по воробьям, не так ли?.. Пол двинулся дальше, туда, где шиповник стоял невысокой стеной. И вдруг крупный бархатный махаон рванулся из-под самых его ног, описал ломаную линию в воздухе и опустился снова. С замиранием сердца Пол расправил сачок и медленно двинулся вперед. Еще шаг… еще… Сачок взлетел, но коричневый красавец резко метнулся вверх и вправо, пролетел несколько шагов и сел в траву. Пол опять начал подкрадываться. Сачок взлетал трижды, но все неудачно. Наконец Пол понял. Хитрая бестия взлетала не вертикально, а под углом сорок пять градусов. Надо было учесть его боковое движение или загнать в такое место, где оно будет невозможно. Сейчас, одну минуточку…

И вдруг Пол остановился. Ну конечно же мат слоном и конем возможен! Все дело в том, какого цвета слон. Он – сачок, а король – бабочка!

Бросив настоящий свой сачок, Пол помчался в дом, влетел в гостиную и вытащил шахматы. Разумеется, в углу цвета слона король легко матуется! И загнать его в нужный угол можно из любого положения, а дядя Эрнест не знал, как это сделать. Он говорил, правда, что мат должен быть, но показать этого не сумел…

Пол сиял. Конечно, все дело в том, что матует слон. Он – сачок. А конь отрезает смежные поля, а король не выпускает на свободу…

Пол побежал к дяде Эрнесту, но тот уехал куда-то верхом.

Пол снова сел к доске и через полчаса овладел несложной техникой матования обнаженного короля конем и слоном.

Время пролетело незаметно. На веранде послышались голоса: вернулся судья. Пол уложил шахматы и вышел ему навстречу.

Отец ласково ухватил его за волосы.

– Зачем тебе такая грива, Пол? – спросил он. – Скажи Салли, чтобы она сегодня подстригла тебя. Завтра мы все приглашены к Аллисонам.

– К Аллисонам? – завизжал Пол. – В Лебяжьи Пруды? И я тоже?.. Ур-ра!..

Он волчком завертелся по веранде, мгновенно забыв о своем шахматном открытии.

Когда обед кончился и судья ушел в кабинет, Пол вспомнил. Он ухватил за руку дядю Эрнеста и потащил в гостиную показывать великолепное изобретение – мат слоном и конем из любого положения. Эрнест выслушал его не перебивая. Затем он несколько раз попробовал играть голым королем, и Пол исправно матовал его кратчайшим способом и уверенно.

– Ладно, Пол, – сказал он наконец. – Пора тебе заняться шахматами как следует. Смотри сюда…

Эрнест вытащил карандаш и нарисовал буквы и цифры по краям доски.

– Понятно тебе? Каждое поле имеет имя, любой ход можно записать. А раз так, можно записать и всю партию, ясно?

Пол восторженно блестел глазами. В несколько минут он постиг староитальянскую нотацию – пожалуй, самую простую среди всех, так как названия фигур в ней не участвуют, а пишутся одни лишь названия полей. Затем дядя Эрнест показал ему английскую и французскую нотации. Это было малость посложнее, но спустя полчаса Пол полностью разбирался во всех трех и путался редко.

– А теперь пойдем ко мне, – закончил объяснения Эрнест. – У меня есть «Летопись «Ля Режанс» Кизерицкого и Стаунтона – «Руководство для шахматных игроков». Они тебе пригодятся…

– Кто написал это руководство, дядя Эрнест?

– Говард Стаунтон, английский маэстро. Его считают сейчас сильнейшим шахматистом мира.

– А кто он такой, дядя Эрнест? Он живет в Англии?

– Он живет в Англии и переводит Шекспира.

– Шекспира? С английского на английский?..

– Именно. Язык Шекспира очень далек от английского языка наших дней. Мы с тобой не поняли бы ни единого слова. Мистер Стаунтон переводит его на обыкновенный язык, комментирует, пишет статьи и исследования. Он шекспиролог и, как говорят, противнейший человек.

– Этого не может быть, дядя Эрнест! Маэстро не может быть противным человеком, – это ошибка!

– Ты думаешь, Пол? Хорошо, пусть будет по-твоему. Другой раз я расскажу тебе о Лионеле Кизерицком и кафе «Де ля Режанс».

– А где это?

– Кафе «Де ля Режанс»? Это в Париже. Это кафе называют шахматной Меккой. Ты знаешь, что такое Мекка?

– Конечно знаю, дядя Эрнест. А я… а мне можно будет когда-нибудь поехать в это кафе?

– Отчего же нет? Вырастешь, кончишь учиться – и мы с тобой отлично прокатимся в Париж, Пол. Согласен?

– Конечно, согласен! Это далековато, дядя Эрнест…

Но чуть поближе, чем Африка!..

Судья сдерживался с трудом, лицо его пылало, белки глаз порозовели. Однако говорил он тихо.

– Вы бесчестный человек, Мюрэ. Вы подсунули мне этот контракт, эту несчастную бумажонку. Я подписал ее по ошибке, не глядя. Но таких цен нет на хлопковом рынке! Вы положили в карман пару сотен, а меня ограбили тысячи на две! И этот маклер, видимо, такой же разбойник. Это неслыханная цена, это грабеж! Что же вы молчите, сэр? Отвечайте мне!

Октав Мюрэ испуганно переминался с ноги на ногу в дверях кабинета. Он разводил руками, пытаясь заговорить, но судья не давал ему открыть рот.

– И это не первый случай, Мюрэ. Видит бог, больше я не позволю себя обкрадывать! Я расторгаю этот договор, я объявляю его недействительным!..

Мюрэ развел руками с видом безнадежной покорности.

«Вы можете убить меня, судья, – говорила, казалось, вся его коротенькая фигура. – Но над контрактом – увы! – не властен и сам господь бог. Что делать, произошла ошибка!»

Голос судьи хрипел, пальцы начали рвать рубашку на груди. Он махнул рукой, и управляющий выскользнул из комнаты. В полутемном коридоре он злорадно усмехнулся: полнокровным джентльменам очень вредно так волноваться, ай-ай-ай…

Алонзо Морфи лег на диван, подложив под грудь обе руки.

Сердце распухло до невероятных размеров, оно душило, спирало горло, туманило сознание. Долгими спазмами проходила колючая боль, отдающая в руку, в лопатку. От этой боли не хватало воздуха, холодели ноги и комната, качаясь, уплывала куда-то…

Он стиснул зубы. Взять себя в руки! Капли – в ящике. Встать!

Шатаясь, добрался он до стола, достал флакон и хлебнул прямо из горлышка. Надо теперь лечь на спину, расстегнуть пуговицы на груди… Проклятая эта боль, колючая, как игла…

Судья шагнул к дивану и упал поперек него.

– Телли! – позвал он жалобно и потерял сознание.

Была ночь. Судья негромко похрапывал в своей кровати. Припадок его прошел, ярость утихла. Ритмически подрагивала кисточка на ночном колпаке.

В полумгле спальни лицо миссис Тельсид казалось восковым, чепец обрамлял его, как нимб. Она не спала. Глаза ее открывались, она приподнималась на локте, прислушивалась к дыханию мужа и снова опускалась на подушку.

Синеватый свет ночника дрожал и подмигивал. Дом спал. В комнатке за кухней тонко посвистывала тетка Салли. Лишь с конного двора доносились негромкие звуки банджо и высокий, почти женский, голос Джимми, распевавшего грустные песни Юга.

Пол в одной рубашонке сидел у окна. Ночной воздух был душист и тепел. Трещали цикады. Огромные звезды горели, как иллюминация, что зажжется завтра вечером у Аллисонов на Лебяжьих Прудах. Полу не спалось. Завтра они поедут к Аллисонам.

Там будут нарядные дамы, и джентльмены на чудесных лошадях, и фейерверк, и ужин в парке… Будут палить из ружей и пистолетов в честь торжественного дня… А что за торжество, интересно? Наверное, сотый или двухсотый день рождения старой леди, матери Джеральда Аллисона. Бр-р, у нее холодные-прехолодные руки, а душится она так сильно, что даже кружится голова…

Но вот что неясно: папа при Поле сказал как-то, что Джеральд Аллисон – ненасытный хищник, который не кончит добром.

Зачем же тогда ехать к нему в гости? Пол и сам не любил и побаивался Аллисона. Уж очень тонки у него губы, а глаза горят зеленым огнем, как у африканского леопарда. Собственно, у хищника и должны быть такие глаза, в книжках зря писать не будут. Но зачем ехать в гости к человеку с такими глазами?

Но Лебяжьи Пруды – такая прелесть, что поехать туда можно к кому угодно. Подумать только! Настоящие огромные лебеди плавают на этих прудах. Они не любят людей, но издали на них можно смотреть сколько угодно.

Пол принялся считать. Сейчас, наверное, часа три. Папа сказал, что ехать надо в восемь вечера. До полудня – девять да еще восемь – ждать оставалось семнадцать часов. Ужасно долго, он, пожалуй, не сможет дождаться…

Полу стало грустно: почему так медленно ползет время?