Удача окрылила Соколовского, и он решил рискнуть. Спустился крутыми тропами в прибрежные заросли ивняка и после долгих поисков нашел рыбацкую лодку с одним веслом, изрядно рваную, задубевшую «хватку» – небольшую квадратную сеть с тонкой крестовиной на шесте. Кое-где к ячеям «хватки» прилипли крохотные, иссохшие, как шелуха, мальки. Лодку выволокли на берег далеко еще в половодье, теперь она сидела на земле, словно плыла по зеленой траве, закрытая ее метелками по самые борта.
Соколовский сдвинул плоскодонку к воде и поплыл, подгребая веслом, чтобы не очень сносило, – время от времени он опускал рваную снасть в воду.
Берега не охранялись. Фронт откатился далеко на восток. Ниже по течению на мосту часовые следили за рекой, но на одинокого рыбака, лениво запускающего в воду снасть, не обращали внимания.
Река струилась под чистым небом в солнечном чекане, словно ктото раскидал по ней золотистую кожуру маленьких южных дынь. Поднимаясь из воды, сеть рассыпала сотни алмазных капель. Чаще она выходила из воды порожняя, только мелкие ячеи были затянуты водяной пленкой, которая лопалась, роняя на воду новую капель. Но случалось, в провисающей «хватке» подпрыгивали плотвичка или красноперый опрометчивый окунь, и Соколовский вытряхивал их на дно лодки.
Река была непривычно тихая, печальная, в странном запустении, с разбитыми бакенами и перевернутой на мели, изуродованной взрывом ржавой баржой. Прежде река была как людный проспект: вверх и вниз проплывали большие пароходы, басовито гудя под пролетами мостов, шныряли катера, речные трамваи, битком набитые людьми, ползли наливные баржи, буксиры, грузовые суда, озоруя, спешили на даровую расходившуюся волну гребные шлюпки, пенили воду глиссеры и моторки любителей, и в любое время, от рассвета до темноты, были людны пляжи Заречья. Теперь река погрузилась в сон, и только тихий, как дыхание, всплеск волны напоминал о том, что она жива.
Одолев реку, Соколовский вытащил лодку на песчаный берег, собрал рыбу в «хватку», отвязав сетку от крестовины. Если спросят, он скажет, что идет в поселок менять рыбу на соль или на махорку.
У железнодорожных путей он остановился. Далеко, возле зданий депо и товарной станции, маячили часовые. По ближним рельсам с пронзительным прерывистым криком пятился маневровый паровоз. Голоса дороги сызмальства знакомы Соколовскому: этого рабочего языка не переменят и немцы – они будут рядом, каждый с автоматом, с настороженным и неверящим взглядом прищуренных глаз, а рабочий человек на паровозе не переменит ни шага, ни голоса, словно немцам нет доступа в этот мир.
Соколовский поджидал паровоз с тремя вагонами с давно забытым блаженным чувством, отойдя в негустую тень молодых сосен.
В окошке мелькнуло знакомое усатое лицо.
Может быть, он обознался?
Соколовский подошел к рельсам. Скоро паровоз, уже без вагонов, снова приблизился, он едва полз; кажется, и машинист хотел получше разглядеть Соколовского.
Дзюба!
Машинист Дзюба. Соколовский с детства помнит его у паровозного окошка, круглолицего, с приспущенным левым веком, с ветошью в замасленных руках.
Шумно выпустив струю пара, паровоз остановился. Соколовский напряженно размышлял, как быть, как вернее поступить, чтобы внезапная встреча не обернулась бедой. К добру ли он встретил Дзюбу? Неужели и другие машинисты – а он знал их наперечет – остались на прежних местах и работают на немцев?
Дзюба – домовитый, запасливый человек, из крепких зареченских хозяев. Как он теперь? С кем?
Выбора уже не было – машинист с интересом посматривал на Соколовского, ощупывая его быстрым, приметливым и хитрым взглядом.
– Здравствуйте, Дзюба.
– Здоров, инженер, – ответил машинист грубовато, не выразив ни удивления, ни особой приветливости. – Рыбаком никак заделался?
Соколовский пожал плечами. Из-за спины Дзюбы выглянул чумазый незнакомый Соколовскому помощник.
– Батько где? – спросил Дзюба.
Соколовский показал рукой на восток молча и неопределенно, не выразив ни радости, ни осуждения.
– Дела, – сказал машинист. – Дела твои, господи! Старики бегут, на чем же земля держится… Ты куда с рыбой?
– Мне поговорить надо.
– Давай ко мне, – сказал Дзюба. – Тут сподручнее, и немчура не видит.
Они забрались с Соколовским на тендер. Устроились, расстелив на антраците старые рогожи.
– С фронту? – спросил Дзюба.
– В лагере был. Девять месяцев.
– Бежал? – Вопрос без страха, без особого интереса или сочувствия.
Соколовский заколебался: не скажешь ведь правды, как оно было с ними, с футбольным мячом, с приходом начальства. В это поверить трудно, он и сам не вполне понимает затеи немцев…
– Бежал, – подтвердил Соколовский. – А вы, вижу, работаете? Старого дела не бросаете, да? Привыкли… Ох, и скоро же привыкли!
– Бедуем, инженер, – сказал Дзюба, протянув ему кисет. – Много народу побили, а кто в леса ушел. Фронт далеко, а у нас всякий день война. Придет ихний эшелон с людьми, наши, як назло, бомбят. – И добавил с простецкой улыбкой: – Случается, и попадают: значит, какой-то паразит сидит, сигнализирует… Дзюбу под свою же бомбу подводит.
От этого разговора Соколовский уклонился:
– Уголек, вижу, донецкий?
– Все наше! Уже он и на Донбасс забежал. Они нам смерть, сигареты та вошу возят. Еще и карты справные, в воде мыть можно.
– Играете?
– Случается.
– В очко?
– Не в подкидного же нам дурака играть, инженер.
– В поддавки, значит. Дзюба рассмеялся.
– Тут одни диды пооставались, им в поддавки негоже играть. – Он принялся загибать черные, давно потрескавшиеся у котла и топки пальцы: – Забашта, Тимофеев из депо, помнишь, Гаврилов, Крыга…
– Крыга?! -вырвалось у Соколовского.
– Он.
– Григорий Крыга?
Ему все еще не верилось. Крыга – близкий друг их семьи, крестный Ивана, правдолюб, смешливый хитрец, мастер, ведавший когда-то практикой фабзавучников в депо.
– Та он же! И Крыга, як и мы, не святой. Живет! А що нам – вешаться? Хочешь, сведу с ним?
– Давай, давай, отчего же на крестного отца не глянуть, когда родной в бегах! -пошутил Соколовский, стараясь держаться как можно независимее.
Машинист ушел. Железный борт тендера в нескольких местах пробит пулями. Приникнув к железу в угольной пыли, Соколовский сквозь пробоину наблюдал, как паровоз, миновав часового, приближается к искореженному взрывом поворотному кругу депо.
Крыга объявился внезапно, стремительный, привычно свирепый с виду. Лоб и мощные надбровья тяжело нависли над энергичным смуглым лицом. Он почти не изменился: тот же быстрый, оценивающий взгляд желтоватых навыкате глаз и жесткий, никак и с годами не седеющий ежик.
– Здорово, Ванятка! – сказал он весело, словно они встретились не тайком на тендере, а где-нибудь в мирном, праздничном парке или на крыльце железнодорожного клуба.
Соколовский протянул руку, но уголь пополз под ним, и он неловко осел, не дотянувшись до Крыги. Мастер рассмеялся.
– Отвык от паровоза, вражий сын! -Он присел на корточки и принялся бесцеремонно разглядывать Соколовского.
– В лагере отвыкнешь, – пробурчал Соколовский. – Там себя не узнаешь. Ну, чего?
– А я смотрю: крепко ли тебя напугал немец? Осталась у тебя еще душа в теле или не осталась?
Крыге почему-то весело, это и сердило, и настораживало Соколовского.
– Все мы пуганые, – уклонился он от прямого ответа. – Напугаться недолго, а я вот не пойму, с чего вам весело, Григорий Евдокимович? Вроде не к тому идет…
Изрядно повыщербленный рот Крыги открылся в хитрой улыбке, старик совсем развеселился.
– Меня немец за смех и признаёт, Ванятка.
– За шута, что ли, держит?
– Вроде, – кивнул Крыга. – Угадал! Ты и малым хлопцем разумным был.
Соколовский напрягал память. Неужели он все позабыл, все перепутал за время плена? Отчетливо вспомнился ночной кабинет секретаря райкома; окна, задраенные картоном и плакатами, куча австрийских винтовок в углу, попавших в город после освобождения Западной Украины… Вспомнились адреса, явки, несколько фамилий. Среди них была и фамилия Крыги.
– Вот что, – сурово начал Соколовский, – на улице Энгельса дом 25 разбомбило. Там одни руины, никого не найти.-Он настороженно следил за лицом Крыги – веселые искры в желтых зрачках мастера не гасли. – Слесаря Глушенко на Круговой, за ипподромом, тоже нет. С прошлого лета его там не было. Не нашел я никого, поняли?
– Ага, поразбегались люди, -уклончиво ответил Крыга. -Кто по делам, по продукты, а кто и до дедов, навек, без обратного билета, проверить, чи лежат покойники там, где их поклали, чи, може, и они. врассыпную от немцев кинулись. – Заметив, что у Соколовского от злости заходили желваки, Крыга уставился на него с пронзительной и беспощадной пристальностью. – Ты где бегал? Откуда стриженый такой прилетел?
