– Послушайте, – сказал я ему, – вы бы вспомнили эту женщину, если бы видели. С ней ребенок.
– Она черная?
– Похожа на латиноамериканку, но, может, немного и черная. Точно не знаю.
– Так она красотка, парень? – Голос квохчуще засмеялся. – Здесь много траханых красоток, парень. Сиськи так и трясутся. А уж сосочки бы я так и трогал...
Мужчина захохотал и закашлялся. Я услышал, как вошла Хелен и положила передо мной несколько писем на подпись.
– Я просто спросил, не видели ли вы ее.
Смех резко оборвался.
– Кто, на хрен, знает?
– А вы не могли бы посмотреть? Поспрашивать?
Хелен изумленно посмотрела на меня и ушла.
– Если тебе кто-то здесь нужен, то придется самому идти спрашивать. Хрен я стану колотить в чужие двери – так и пристрелить могут.
Голос исчез, и связь оборвалась. Я позвонил снова. Ответа не было. Я встал, взял пальто из стенного шкафа и сказал Хелен, что буду какое-то время отсутствовать.
– Куда вы идете? – спросила она.
– Просто на улицу. Похожу, поговорю с Богом.
Она посмотрела на меня с терпением, которое было одной из причин, по которой я взял ее на работу.
– Миссис Марш прислала вам бумаги, чтобы вы подготовились к поездке в Вашингтон в понедельник.
– Я этим займусь, – пообещал я.
– Джек, разве у вас есть время...
– Черт, сколько их?
Она протянула мне папку в пять пальцев толщиной – не меньше шести или семи сотен страниц меморандумов, писем и отчетов.
– За кого Моррисон меня принимает? – спросил я.
Хелен смотрела на меня, и глаза у нее чуть слезились, словно она знала что-то такое, чего не знал я. Она была женщиной умной, она видела надвигающиеся перемены, она обедала с другими референтами. У них была своя система распространения сплетен, они печатали конфиденциальные письма и важные документы, они знали, кто с кем разговаривает.
– Миссис Марш сказала, что за вами приедет его машина. Она сказала, что вам ни в коем случае не следует рассчитывать на то, что он прочтет бумаги.
– Я прикрываю его задницу?
– Она только сказала, что это – все бумаги и...
– Ясно, хорошо, – прервал я ее. – Вы знаете, что Моррисон сорвал меня с переговоров?
Она кивнула. Я спрятал папку в портфель.
– Хелен, у вас есть какие-то соображения о том, что они со мной делают?
– Нет. – Она посмотрела на меня. – Извините.
– Дайте мне знать, если выясните, – попросил я ее. – Мне нужны интересные теории.
В коридоре я увидел Азада Ру Аду, нашего консультанта по инвестициям. Порой его жирное тело можно было заметить спешащим в дальний кабинет на тридцать девятом этаже с двумя дипломатами из змеиной кожи двойного размера, с цифровыми замками и его именем, вытесненным причудливым шрифтом. Он носил темно-синий тюрбан и имел огромный живот, который он толкал впереди себя, словно тачку, полную золота. И он настолько важничал, что почти ни с кем не разговаривал.
– Привет, Азад, – сказал я, когда он прошел мимо меня.
– Да, да, – мрачно пробормотал он себе в бороду, не глядя на меня. – Спасибо.
Ему платили что-то около миллиона долларов в год за то, что он играл деньгами Корпорации против доллара, покупая и продавая немецкие марки, иены, гонконгские доллары, фунты, евродоллары, швейцарские франки – ту валюту, которая обещала наибольшую прибыль. Но никто точно не знал, что именно он делает, – только что он допоздна сидит у себя в кабинете, ведя переговоры с Токио, Нью-Дели, Кувейтом, Гонконгом, Сеулом. Ходили слухи, будто он чуть ли не совершил нападение на тихую секретаршу, работавшую этажом ниже, когда она отказалась с ним встречаться. Работавшие внизу секретарши, некоторые из которых были с улиц Гарлема и кое-что знали о мужском самолюбии, прозвали его «Ду-ду», и стоило ему прошествовать мимо них, распространяя вонючий шлейф французского одеколона, как они начинали шататься на своих шпильках и смеяться до слез. Я не сомневался в том, что Аду каким-то образом вовлечен в махинации Моррисона и ищет способы, с помощью которых в случае необходимости можно было бы путем тайных сделок спрятать пару сотен миллионов долларов от «Фолкман-Сакуры». И я откровенно подозревал, что Моррисон слишком доверяет хвастовству и таинственному акценту Аду, этого Киссинджера Корпорации. С ним было что-то не так – как и с другими, как и со мной, наверное: только в этом случае и можно было работать на тридцать девятом этаже. Очередной урод. Этаж был ими полон – и я был одним из них.
Я прошел прямо через Таймс-сквер, мимо скрытых порнодворцов, где положительные, деловитые мужчины в костюмах и с обручальными кольцами кончали в отдельных кабинках, мимо роскошного убожества, религиозных психов и расистов с громкоговорителями, донимающих толпы белых туристов, мимо угольно-черных нигерийцев, торгующих поддельными часами и фрагментами африканской культуры промышленного производства. Мимо перуанцев в традиционных черных шляпах и ярких домотканых одеяниях, только что спустившихся с облаченных в тучи гор и все еще казавшихся невинными. Один Бог знает, зачем им понадобилось приезжать в Манхэттен. Над Сорок четвертой улицей висел гигантский телеэкран, показывавший какого-то голого по пояс черного парня в разорванных джинсах, танцевавшего дикий танец. Его девичья задница и сильная спина изгибались в противоположных направлениях. Кажется, он был одним из восьми музыкальных логотипов Корпорации. Половина наших музыкальных талантов не способны петь в обычной звукозаписывающей студии, а некоторые – просто хорошие синхронисты. Но выглядят они отлично. Их так много и они настолько быстро меняются, что я не в состоянии их запомнить. Их первый альбом становится платиновым, приносит им миллионы, дом в престижном Бел-Эйр, может, даже сезон в телешоу, волну нездоровой популярности – а завтра никто уже не помнит их имен. Корпорация действует умно: приобретает талант на пике его популярности и избавляется от него до падения. Кажется, отделу музыкальных развлечений даже удалось создать формулу расчета роста и падения в американской поп-музыке, и с помощью этих цифр они оценивают положение исполнителя на кривой его карьеры. И этот метод работает. Музыкальный отдел зарабатывает примерно 250 миллионов долларов в год. Парень, который его возглавляет, итальянец из Нью-Джерси, прошедший через Голливуд, совершенно не разбирается в музыке, но умеет находить таланты. Очень хорошо разбирается в людях, знает в Лос-Анджелесе всех. Совершенно безжалостен. Сейчас мы радуемся тому, что несколько лет назад не подписали контракт с Майклом Джексоном: годы больших денег у него уже позади, а впереди – годы дури. Когда-нибудь над ним будут смеяться, как сейчас смеются над Джоном Траволтой. И с Мадонной то же самое. Очень скоро она станет жалкой старой шлюхой сорока лет, и когда она будет мастурбировать, это будет мерзко.
Я остановился на углу Восьмой авеню и Сорок третьей улицы, неподалеку от здания «Нью-Йорк таймс», перед приземистой шестиэтажной гостиницей-развалюхой, кирпичная кладка которой давно нуждалась в реставрации. Викторианские украшения над входом были изъедены кислотными дождями, но, судя по узорчатому кафельному полу и ионическим колоннам, вестибюль когда-то был роскошным местом, где подавали прохладительные напитки, стояли пальмы в кадках и появлялись дамы с мундштуками. Но прежняя красота гостиницы была скрыта под многочисленными слоями краски, последний из которых имел ядовито-желтый цвет и свисал с потолка хлопьями, похожими на готовую опасть листву. Одной этой детали было достаточно, чтобы понять трагический ход истории Нью-Йорка. Роскошь постоянно распадается. Несколько черных ребятишек без присмотра играли на лестнице, бросаясь друг в друга зажженными спичками. Дети были такими грязными, какими бывают только дети бедняков: замаранная одежда, сопливые носы. Один из них кашлял – хрипло и натужно. Я ненавижу, когда дети страдают. Мне от этого тошно. А еще мне от этого стыдно, потому что я не делаю ничего, чтобы им помочь. Я – задница. Настоящий ублюдок. Дети заметили меня и прекратили игру. Мне пришло в голову, что, возможно, Мария играла с ними и они ее знают.
– Ребята, никто из вас не знает маленькую девочку по имени Мария? – беззаботно спросил я.
Никто не ответил. Они смотрели на меня с любопытством и страхом. Белый мужчина в костюме, – возможно, будут неприятности. Один маленький мальчик сунул три грязных пальца в рот и начал беспокойно их сосать.
– Я никого такого не знаю, – сказал маленький мальчик.
– Нет, кажется, она – это та, кого убили полицейские, – предположил другой мальчишка пронзительным голосом, и дети засмеялись.
Стойка администратора была похожа на крепость: коробка с запертой дверью и пуленепробиваемым стеклом с маленькой щелью, сквозь которую можно было передавать деньги, ключи или что-то еще. Внутри была небольшая гравированная медная пластинка: «Мартин Клэммерс, управляющий». Там съежившись сидел морщинистый мужчина в костюме из лавсана, напоминая обезьяну на цирковой тумбе. Огрызком карандаша он делал какие-то подсчеты на полях бланка тотализатора, слушая по радио результаты утренних скачек «Белмонт». У него были несоразмерно большие, словно увеличившиеся из-за ежедневной работы с наличностью, кисти рук. Я тихо постучал по стеклу.
