Чем вызваны эти психологические кульбиты? Отчасти тем, что по ходу совращения выявилась гомосексуальность Кости. В соответствии со здравым смыслом, Лычёву надо бы обрадоваться такому открытию. Ещё бы, красавец и богатырь, чьи мужские повадки и спортивность так отличают его от презираемых Димой “педовок”, оказался “своим”, способным понять вкусы гея и разделить его желания!
Между тем, Дима отреагировал на гомосексуальное преображение Константина невротическим (истерическим) раздвоением сознания. Поначалу он старается не замечать самых очевидных фактов. Эротическое возбуждение Кости, вызванное разговором об их “сексе втроём” с братом аптекарши, Лычёв расценивает почему-то как реакцию “изголодавшегося” гетеросексуала. Совершенную самоотдачу юноши в его первой в жизни однополой близости (немыслимую для гетеросексуала), Дима объясняет лишь его исключительной сексуальностью и “спермотоксикозом”. Костя, действительно, талантлив в сексе и наделён сильной половой конституцией. Но главное в другом: он наконец-то реализовал свои давние “голубые” мечты.
Лычёва же собственная активная роль в половой близости с любовником обескуражила и охладила. Признания совращённого юноши в любви он воспринимает критически: “Врёшь, дурашка, это не любовь. <…> Просто хочется парню, и всё тут. Прекрасно знаю, отдайся ему завтра аптекарша, и он думать обо мне забудет”. Дима лукавит; он давно смекнул, что аптекарша не отдалась Косте лишь потому, что тот её об этом и не просил. Секс с ней не соответствует характеру его половой ориентации. Частью своего раздвоенного восприятия Лычёв отдаёт себе в этом ясный отчёт. С садистским наслаждением он уличает любовника в гомосексуальности. “Мучается!” – злорадно замечает он, выбалтывая при этом полное понимание происходящего. Ведь Алексей (солдат, которого застали с Димой в душевой) нисколько не переживал бы на месте Кости. Вступив в половой акт в качестве пассивного партнёра (из любопытства и в силу своего авантюрного характера), он пропустил бы “разоблачения” Димы мимо ушей. Слишком уж уверен он в собственной гетеросексуальности, твёрдо зная, что геем ему никак не стать, в каких бы формах ни практиковались его однополые связи. Костя же с детства привык осуждать свои гомосексуальные фантазии; потому-то он поначалу так удручён фактом, что его худшие опасения в отношении самого себя оправдались.
Впрочем, автор армейских мемуаров вскоре замечает, что Костя не только смирился с тем, “что он педик, но и начинает этим гордится”. И тут же, словно не замечая нелогичности подобного перехода, вновь сулит партнёру гетеросексуальное благополучие: “Ты женишься и станешь самым счастливым человеком на свете!”
Так же раздвоено воспринимает Дима и свою собственную роль в их любовной связи. Он донельзя гордится Костиной половой неутомимостью, безмерно преувеличивая её в силу своей истерической природы. Такое преувеличение несёт определённую смысловую нагрузку: если любовник способен совершать в постели геркулесовы подвиги, то, следовательно, он, Дима, того стоит. “Если уж такого супермена мне довелось заарканить, значит, я и сам парень не промах!” И тут же, в обход всяческой логики, позабыв всё сказанное прежде, Дима напрочь перечёркивает столь ценную для него мужественность Константина: “Я ставлю его в позу кочерги. Пусть уезжает от меня женщиной. Констанцией”.
Нелепость мотивации собственного поступка и примитивность игры слов “Константин – Констанция” прошли мимо внимания автора “(Интро)миссии”. Костя же, чистая душа, даже и не подозревает, что его только что безжалостно вычеркнули из списка мужчин. Распознать мстительные чувства, вложенные Димой в половой акт, ему и вовсе не дано.
Недоумевают и читатели: бесконечная погоня Димы за “сексуальными гигантами”, доставляющая ему массу болезненных ощущений, хоть и нелепа с точки зрения здравого смысла, всё же может быть объяснена его комплексом неполноценности. Но зачем же при этом поливать любовников грязью?!
Вот, скажем, описание полового акта с Денисом, обладателем члена устрашающей величины: “Я сидел в машине и лизал Дениса под "Бурные воды" Дитера Болена. Музыка способствовала минету, оставалось только ждать этих самых бурных вод, которые звал своим педерастическим голоском Томас Андерс. <…> Денис привстал, развернул меня и по сантиметру принялся запихивать свой килограммовый бифштекс. "Ю май хард, ю май соул", – стонал Томас Андерс, когда меня разрывали на части. Да, эта штука вполне способна вынуть из меня хард и вывернуть наизнанку соул. В глазах потемнело. Диск "Модерна" заканчивался. Вспомнив, что Денис начал с первой песней, и кончает сейчас на последней, я сообразил, что эта образина торчит во мне уже больше получаса. <…> Боясь упасть, я сел на импровизированную кровать и не заметил, как провалился в пустое пространство”. Словом, Дима “вырубился”. Погнавшись за острыми ощущениями, он нарвался на пытку, которой сам же и не выдержал.
Прояснится ли суть этого эпизода, если читатель узнает, что прежде чем стать “образиной” и потенциальной “шлюхой”, Денис был объектом восторженного поклонения Димы, соединяя в одном лице две ипостаси: гиганта и античного бога? Что, поскольку он служит связистом, то ассоциируется с Гермесом, вестником богов? Как проводник душ умерших, этот бог сродни Адонису. Член Дениса так велик, что ассоциируется с жезлом Гермеса–Меркурия. Поначалу Дима даже не решается отдаться новому богу: “Прости, Денис, но я не смогу”. И всё же жертва принесена и награда (“невиданный доселе кайф”) получена. Увы, подобно Косте, очень скоро “Гермес” был низвергнут. Его божественный жезл, недавно вызывавший у Димы радостное изумление и религиозный экстаз, стал нелепым “килограммовым бифштексом”.
Всё дело в том, что “любовные” увлечения Лычёва непременно складываются из двух фаз: вначале обожествления, а затем развенчания и унижения любовника. Само по себе это не ново: любовь часто сопровождается разочарованием. Другое дело, что у большинства людей охлаждение наступает постепенно и воспринимается ими как грустная, а порой и трагичная утрата. Писатели положили немало сил, чтобы исследовать психологические корни угасания любви. Скажем, творчество Франсуазы Саган посвящено, в основном, именно этой теме.
То, как нелогично и неумело описана смена обеих фаз “любви” Лычёвым, симптоматично. Дело не в том, что автор далёк от знаменитой француженки по уровню мастерства. Главное в другом: обе фазы его увлечений так скоротечны, так изначально предопределены и взаимосвязаны, что почти невозможно провести грань между ними.
Этот феномен имеет своё психологическое объяснение.
Повторим: в силу своего невротического развития Димы ищет доказательств собственной значимости не в себе, а в достоинствах любовников. Обожествление партнёра (так же, как и непомерное преувеличение его полового могущества) – невротический способ смягчить комплекс собственной неполноценности. Но и развенчание любовника, ниспровержение недавнего бога, служит той же цели. Потребность в самоутверждении отчасти реализуется обесцениванием окружающих. Дима презирает еврея, соседа по палате, приписывая “жидёнку” малые размеры члена, хотя тот и не думал показывать свои гениталии кому бы то ни было. Он втихомолку издевается над “старпёрами” – пожилыми пациентами, злорадствует по поводу смерти одного из них, вовсе не зная его. Лычёву необходимо, чтобы число презираемых им людей неуклонно пополнялось; поводом же к этому может служить что угодно.
Любовная история закончилась тем, что Дима при расставании даёт Косте вымышленный адрес и ложный номер телефона. Совершается тройной обман: Лычёв вводит в заблуждение любовника, читателей и, главное, себя самого. Разобравшись, в конце концов, в его психологических вывертах, Костя с горечью убедится в том, что поверил эгоисту и истерику, погрязшему во лжи. Такой вывод, справедливый, увы, для весьма многочисленной прослойки геев, огорчит юношу. Другое дело, что, сделав своё грустное открытие, он всё же вряд ли станет гетеросексуалом. Так уж устроен мозг “ядерного” гомосексуала.
