ГАСТОН: Секс, секс, секс.
СЮЗАНН: Что?
ГАСТОН: Ничего, просто думаю вслух.
СЮЗАНН: И как долго?
ГАСТОН: Около восьми месяцев. Занятно, не правда ли? Я увидел на улице кошку и наклонился к ней, чтобы приласкать, но она отпрыгнула в сторону. На взгляд, ласковая, но нервная. Итак, я пытался погладить ее, а она не давалась. Несколько раз я уже, казалось, дотронулся до нее. — «Сюда, кис-кис-кис», и тут я увидел, что кошка уселась у ног какой-то дамы. Я посмотрел на нее, и наши глаза встретились. В возрасте, моих лет, но чертовски хороша. Правду сказать, она была похожа на первосортную шлюху. И у нее мы целый час занимались любовью.
СЮЗАНН: Только час?
ГАСТОН: Да.
СЮЗАНН: Ну и ну. Вас ведь тянуло друг к другу. Ну почему вы, мужики, одинаковы: для вас одного раза достаточно? Почему вы снова не занялись с нею любовью?
ГАСТОН: Я бы и хотел, но она умерла через час.
СЮЗАНН: О!
ГАСТОН: Мы оба хотели еще разок, но я сказал, что мне нужен час, чтобы у меня снова встал. Поэтому я вышел на улицу и сел рядом с кошкой, а немного погодя ее, накрытое простыней, уже выносили из парадной.
СЮЗАНН: Святой Боже!
ГАСТОН: Не скажу точно, но думаю, что это я ее убил (Пауза. Затем ГАСТОН издает низкий горделивый смешок).
ФРЕДДИ: А что Пикассо говорил о моем кабачке? (Начинает просматривать счета).
СЮЗАНН: Говорил, что здесь собираются разные артисты, чтобы обсудить… дайте вспомнить…мала…мана…
ЭЙНШТЕЙН: Фесты? Манифесты?
ЖЕРМЕН: Кому кофе?
ГАСТОН (живо): Как раз то, что надо!
ЖЕРМЕН: Черный или с молоком?
ГАСТОН: Нет, не кофе, а манифест! Мне нужен хорошенький такой манифест. Будет славно проснуться и иметь основание получить свой утренний кофе, не так ли? Мне надо в туалет. (Идет в туалет).
ЭЙНШТЕЙН: Пикассо говорил, что он работает над манифестом?
СЮЗАНН: Нет, нет. Он сказал, что ему это без надобности. Если он начнет сидеть над ним, он обессилеет до того, как закончит его писать. Ах, да, еще одно. Перед тем, как уйти, он подошел к окну, залез на подоконник и с быстротой молнии сгреб голубя. Затем начал говорить с ним, успокаивать его, и голубь уснул. Словно загипнотизированный. Тогда Пикассо высунул руку из окна и бросил голубя. Тот камнем полетел вниз, пролетел два этажа и, когда, казалось, разобьется о землю, перекувыркнулся и стал бить крыльями, как сумасшедший, и затем полетел, полетел прямо мимо нас, над домами, и скрылся в ночи. Тогда Пикассо повернулся ко мне и сказал: «Вот так и я». И ушел.
Можно еще чашечку?
Возвращается ГАСТОН.
ЖЕРМЕН: Конечно. Добавить еще кому-нибудь? (Кто-то отвечает).
ФРЕДДИ: Кто-нибудь может сказать, сколько будет, если от 62 франков 33 сантимов отнять 37 франков 17 сантимов?
ЖЕРМЕН: Почему ты мне не доверяешь, Фредди?
ЭЙНШТЕЙН: 25 франков 16 сантимов.
ФРЕДДИ: Вы уверены?
ЭЙНШТЕЙН: 25 франков 16 сантимов.
ФРЕДДИ: Точно?
ЭЙНШТЕЙН: Абсолютно точно.
ФРЕДДИ: Слишком быстро вы это проделали.
ЭЙНШТЕЙН: Если вы думаете по-другому, я все равно ничего не могу изменить.
ФРЕДДИ: Я это завтра проверю.
ЭЙНШТЕЙН: Завтра будет тоже 25 франков 16 сантимов.
ФРЕДДИ: У меня есть дружок, он отменно считает, он завтра придет и проверит. Он считает все и везде.
ЭЙНШТЕЙН: Вы можете пригласить команду первоклассных математиков, но все равно будет 25 франков 16 сантимов.
ФРЕДДИ И: Хорошо, хорошо.
ЖЕРМЕН: Хватит, Фредди. Поверь ему.
ФРЕДДИ: Вы профессор?
ЭЙНШТЕЙН: Нет.
ФРЕДДИ: Чем занимаетесь?
ЭЙНШТЕЙН: Днем сижу в патентном бюро.
ФРЕДДИ: И что делаете?
ЭЙНШТЕЙН: Регистрирую заявки. Это действительно заявки. Коротенькие. О том, как получить что-то, чтобы сделать еще что-то быстрее.
ФРЕДДИ: А что вы делаете по ночам?
ЭЙНШТЕЙН: По ночам… Да, по ночам появляются звезды…
ЖЕРМЕН: На небе?
ЭЙНШТЕЙН: У меня в голове.
ЖЕРМЕН: А после того, как они из нее исчезают?
ЭЙНШТЕЙН: Я пишу об этом.
ФРЕДДИ: Уф-ф. И печатают?
ЭЙНШТЕЙН: Нет. Пока нет.
ФРЕДДИ: Что ж, не беда, все мы здесь писатели, не правда ли? Он — писатель, который не опубликовал ни строчки, а я — писатель, который ни строчки не написал (Возвращается к своим счетам).
ЖЕРМЕН: Добро пожаловать к нам! Здесь много разных артистических натур: писатели, поэты, художники… О чем вы пишите?
ЭЙНШТЕЙН: Я…я…я…даже не могу объяснить.
ЖЕРМЕН: Попытайтесь. Простыми словами. Можете сказать о чем это одной фразой.
ЭЙНШТЕЙН: Обо всем.
ЖЕРМЕН: Как отношения между мужчинами и женщинами?
ЭЙНШТЕЙН: Больше.
ЖЕРМЕН: Как жизнь от рождения до смерти?
ЭЙНШТЕЙН: Еще больше.
ЖЕРМЕН: Как сражение наций и движение народов?
ЭЙНШТЕЙН: Больше.
ЖЕРМЕН: А, как земля и ее место в солнечной системе?
ЭЙНШТЕЙН: Уже горячо.
ЖЕРМЕН (воодушевляясь): Хорошо. Это касается Вселенной и всего, что она в себе содержит.
ЭЙНШТЕЙН: Не останавливайтесь.
ЖЕРМЕН: Хорошо. Хорошо. Книга большая?
ЭЙНШТЕЙН: Страниц 70.
ЖЕРМЕН: Хм-м. Не толстая. Это хорошо. Может, удастся познакомить вас с кем-нибудь из наших друзей-издателей. Как она называется?
ЭЙНШТЕЙН: «Специальная теория относительности».
ФРЕДДИ: Понятно.
ГАСТОН: Судя по названию, она будет продаваться так же хорошо, как и «Критика чистого разума».
ЖЕРМЕН: Она забавная?
ЭЙНШТЕЙН (размышляя): Ну…
ЖЕРМЕН: Если она забавная, то она хорошо разойдется.
ЭЙНШТЕЙН: Она очень забавная.
ЖЕРМЕН: Ага! Она очень забавная.
ЭЙНШТЕЙН: Да, но это зависит от того, что вы подразумеваете под словом «забавная».
ЖЕРМЕН: Ну, она заставляет смеяться?
ЭЙНШТЕЙН: Нет.
ЖЕРМЕН: Улыбаться?
ЭЙНШТЕЙН: Рад бы сказать «да»…
ЖЕРМЕН: Так она не забавная.
ЭЙНШТЕЙН: Нет.
ЖЕРМЕН: Но вы только что сказали, что она забавная.
ЭЙНШТЕЙН: Хотел продать как можно больше экземпляров.
ЖЕРМЕН (с надеждой): А как насчет иллюстраций?
ЭЙНШТЕЙН: Невозможно.
ЖЕРМЕН: Почему? С рисунками книга получит хороший заряд энергии.
ЭЙНШТЕЙН: Все рисунки дают лишь двухмерное изображение.
ЖЕРМЕН: Я знаю, что вы имеете в виду, но хороший художник может сделать очень точные рисунки с трехмерным изображением.
ЭЙНШТЕЙН: Мне надо с четырехмерным.
ЖЕРМЕН: Эйнштейн! Я пытаюсь помочь вам. Хотите, чтобы ваша книга повлияла на людей?
ЭЙНШТЕЙН: Конечно.
ЖЕРМЕН: И, если так, то люди должны прочесть ее, не так ли?
ЭЙНШТЕЙН: Да.
ЖЕРМЕН: Хорошо. Сколько людей, по вашему мнению, должны прочесть ее, чтобы она произвела воздействие?
ЭЙНШТЕЙН: Один.
ЖЕРМЕН: Нет, нет. Чтобы книга произвела впечатление, надо, чтобы ее прочли как можно больше людей: у каждого прохожего должен из кармана торчать ее экземпляр.
ЭЙНШТЕЙН: Нет, только у одного. У Макса.
ЖЕРМЕН: У Макса?
ЭЙНШТЕЙН: Макс Планк, немецкий физик, очень влиятельный. Если он прочтет ее, я стану знаменит.
ЖЕРМЕН: Что ж, вы счастливчик. Если ваш читательский рынок состоит из одного человека, и вы знаете его имя, можно не тратить время и деньги на рекламу. Сколько вам лет?
ЭЙНШТЕЙН: Двадцать пять.
ГАСТОН: Не скажешь по вашему виду.
ЭЙНШТЕЙН: Я очень рано обнаружил, что являю собой тип человека, который всегда выглядит на 86.
ФРЕДДИ: Послушайте, Эйнштейн, на прошлой неделе я купил 20 бутылок «Шабли» по 17 франков за бутылку, но мне доставили только 11. Сколько с меня причитается?
ЖЕРМЕН: Оставь его.
ЭЙНШТЕЙН: 187 франков.
ФРЕДДИ: Ух, ты! Пока он здесь, мы вполне можем воспользоваться его знаниями. Я договорился с Альфонсом, что за каждый ящик портвейна заплачу 26 франков. Он сказал, что если я возьму шесть ящиков, он сделает мне скидку от 2 до 4 процентов. Но он не знал, какого года вино, и потому мы договорились, что, если оно будет моложе урожая 1900 года, он даст мне 4-процентную скидку, на вино, урожая до 1900 года — трехпроцентную, а до 1895 года — двухпроцентную. Когда ящики привезли, оказалось, что в двух из них в девяти бутылках было вино урожая после 1900 года и в 15 бутылках — урожая до 1900 года. В одном из ящиков 18 процентов бутылок датировано урожаем до 1900 года, а остальные — о ужас! — и до 1900 и до 1895 года, соответственно. Ради бога, скажите, сколько же я должен этому парню?!
