Писатель. А что же они будут делать, голые, молча?
Муза. Самовыражаться.
Писатель. Как?
Муза. Или выражать.
Писатель. Что?
Муза. Все.
Писатель. Танцуя?
Муза. Если тебе угодно. Они могут и танцевать.
Писатель. Но это не балет, это пьеса.
Муза. Что это значит — пьеса! Клянусь, только ты один и остался. Никто не употребляет это давно вышедшее из моды слово. Нужно, чтобы ты «выражал», и все! Не ищи ничего другого! Добейся того, чтобы без обветшалого диалога, без набивших всем оскомину слов твои персонажи «самовыражались» жестами, движениями плеч — можно и задов, ведь они голые, — криками, вздохами, взглядами.
Писатель. Короче говоря, мимическая пьеса?
Муза. Нет. Тотальный театр. Зрелище, я тебе говорю. Зре-ли-ще. Пьеса? С ними покончено! Долой пьесы! Зре-ли-ще! Я знаю, о чем говорю! Я знаю, что сейчас делается! Я каждый вечер хожу в театр.
Писатель. Я никогда не хожу.
Муза. Поэтому ты и закоснел. Это неизбежно. Театр умер, как мне тебе это втемяшить!
Писатель. Театр всегда умирал. Эсхил изобрел диалог. Беккет любил монолог, но нормальным состоянием театра всегда была агония.
Муза. На этот раз, конечно, он помрет. Ты сам сказал: со времен Эсхила театр говорит.
Писатель. Ну и что?
Муза. Пора уж замолчать! Пять тысяч лет болтовни, ты не находишь, что это перебор?
Писатель. Во всяком случае, это подтверждение в его пользу!
Муза. Пять тысяч лот подтверждений?
Писатель. Лучшее доказательство.
Муза. Настало время изобрести новую формулу.
Писатель. Чтобы лучше понимать друг друга?
Муза. Чтобы самовыражаться.
Писатель. Без слов?
Муза. Без слов.
Писатель. Как дикари вокруг костра — кричат, размахивают руками.
Муза. Вот именно. Будущее в руках тех, кто вновь ощутит чувство ритуала, врожденную дикость и раскроет подспудные страсти примитивного человека.
Писатель. Зачем же тогда была нужна цивилизация?
Муза. Именно затем, чтобы убить в человеке человека! Разве не ясно? Вот почему нужно вдохнуть в него животворящие силы, чтобы, пройдя через культ физического, он снова изобрел метафизику, а обновив свои идеалы, пришел к чувству священного.
Писатель. Ты увлекаешься философией?
Муза. Я тебе говорю о театре!
Писатель. Сначала я хочу узнать, что такое театр сегодня.
Муза. Я тебе о нем и рассказываю. А ты мне отвечаешь только представлениями о театре позавчерашнем.
Писатель. Позавчерашний театр — всегда театр послезавтрашний.
Муза. Мы — типичный пример некоммуникабельности.
Писатель. Ты видишь — мы оба авангард, как господин Журден говорил прозой.
Муза. Я говорю тебе о том, что должно быть, раз уже наступает то, что будет.
Писатель. Голые люди, которые перестали разговаривать? И которые выражают тревогу, шевеля пальцами ног?
Муза. Почему ног?
Писатель. А почему не ног?
Муза. Ты прав. Нога не хуже слов может выразить протест против общества.
Писатель. Уже тысячи лет, как нога нашла свою форму протеста. Она всем известна: это — пинок под зад.
Муза. Вот именно! Нужно отталкиваться именно от ноги, чтобы совокупность действия и драматического выражения нашего времени стала здоровенным пинком во все предшествовавшие формы мысли и искусства. Ты это понимаешь, ты это чувствуешь, и ты сам это придумал! Я бы только хотел, чтобы ты не ограничился этой гениальной интуицией, но чтобы ты вошел в круг, чтобы ты первый отвесил сам себе огромнейший пинок, так чтобы лязгнули зубы и глаза выскочили из орбит. И если ты сам его себе не влепишь, это сделают другие, но такого эффекта не будет. Нужно уметь пинать самого себя ради спасения искусства и с ним — личного спасения.
Писатель. Видишь, ты сразу же требуешь от меня невозможного.
Муза. Ничего невозможного нет.
Писатель. Есть. Посмотрю я, как ты поддашь самому себе! По своей природе пинок под зад альтруистичен. И себя пинать откажется лучший акробат.
Муза. Ты топишь суть в каламбуре и легковесной шутке, потому что знаешь, что я прав, и это тебе не по нраву. Это противно всему, что для тебя привычно. Однако я верю, что ты поразмыслишь как следует, и то, что я посеял, даст всходы. Ради этого я и приходил. Я выдержал во всем свою роль музы, я взял тебя за руку и наставил на путь истинный, я попытался снять с твоих глаз шоры… хоть я и не болтун, не знаю, что бы я мог еще добавить… разве что «спасибо» за твой коньяк — он превосходен, я еще заскочу. Но скажи же мне по крайней мере перед уходом, что мои слова не остались для тебя пустым звуком, что ты что-то понял, что ты сделаешь над собой усилие, хотя бы для того, чтобы тебя немного больше ценили. Для писателя очень важно чувствовать, что его уважают. Скажи мне хоть слово, обнадежь меня. Теперь, после всех моих речей, как ты поступишь со своими дяденькой и тетенькой?
Писатель. Буду слушать, что они говорят.
Муза. И, конечно, записывать?
Писатель. Конечно.
Муза. И все это по-прежнему будет называться «Безюке»?
Писатель. Это хорошее название.
Муза. Тем хуже для тебя! Я сделал все, что мог! Никогда тебе из этого не выкарабкаться…
Выходит с гримасой отвращения.
Марсель Митуа
Аккомпаниатор
Marcel Mithois — ACCOMPAGNATEUR (1960)
Пьеса-монолог
Три удара гонга. Занавес закрыт. Еще три удара. Занавес поднимается.
Сцена погружена в полумрак, но луч прожектора освещает место у микрофона. В глубине справа за роялем сидит аккомпаниатор.
Пауза.
Аккомпаниатор как бы рассеянно берет несколько аккордов, неожиданно захлопывает крышку, медленно выходит из темноты. Его освещает луч прожектора. Резко отставляет микрофон в сторону и начинает говорить:
Медам и месье… Нет, умоляю, не аплодируйте. И, пожалуйста, потом не свистите и не кричите, хотя вы будете недовольны тем, что я вам объявлю. Вообще это не моя роль — объявлять… Но я сейчас один… Директор, режиссер мечутся за кулисами… Да, кстати, не пойму, кто распорядился дать три удара и поднять занавес? Я, конечно, сидел на своем месте, мне за это деньги платят… Но правда не понимаю, кто мог поднять занавес. Да, медам и месье, придется наконец решиться и объявить вам: сегодня он петь не будет. Нет-нет, прошу вас, ничего не говорите, сейчас вы все узнаете… Это не очередной каприз избалованного кумира: он умер. Да, он умер. Всего десять минут тому назад… а может быть, семь или восемь. Вот почему они там в панике. (Указывая за кулисы.) Да, он мертв. Надеюсь, дирекция вернет вам деньги… (Как бы отвечая на вопрос.) Сердечный приступ! Пфф! Вы же знаете, как это случается: переутомление, гастроли за гастролями, поезд, автобус, поезд, автобус, остывшие ужины в вокзальных закусочных, которые подают полусонные дежурные, еще не перемывшие дневной посуды, постели, в которых никак не уляжешься и засыпаешь с трудом, утренние репетиции в выстуженном зале, на сквозняках, в пыли, когда вместо публики — уборщицы с тряпками… Вот кто виноват. Короче, он умер. Да! Я чуть было не забыл! Виноваты и вы, медам и месье! Вы тоже в этом виноваты. Страх. Страх перед выступлением. Перед вами. Сжимается сердце, сначала слегка, а чем больше лет и чем больше славы — все сильнее и сильнее, пока оно — крак! — как воздушный шарик. В один прекрасный вечер — в такой, как этот. Вы прожорливое чудовище с сотнями глаз и ушей, которое надо кормить все новым и новым, хотя иногда — наоборот: старыми успехами и пережитой славой. С какой ноги с вами танцевать? Этого никто не знает. Отсюда и страх. И — крак! Потому что страшно: вы, медам и месье, с таким аппетитом пожираете своих идолов, что иногда, если они встают вам. поперек горла или вам кажется, что они вышли из моды, вы заглатываете их одним глотком. Глотком, который длится пять минут, иногда одну минуту, мгновение свистка или перешептывания, или просто секунду, когда вы забыли похлопать в ладоши. Да-да! Это быстро. Ваш восторг понемногу остывает… и конец! Из города в город, еще до нашего появления, нас мучает мысль «Как наши акции — идут на повышение или на понижение?» Мы выезжаем из Парижа, занимая на афише второе место, но незаметно, по мере удаления сбрасывается балласт, и в Ницце мы уже на афише после жонглера. Проклятая профессия! Как быстро можно спуститься по парадной лестнице мюзик-холла! Кубарем! В мгновение ока! Однажды у публики плохое настроение, нам кажется — это легкий щелчок, но… все кончено, бесповоротно, возврата нет… и — крак! Не воображайте себе, что директора, импресарио и журналисты дадут нам возможность отыграться после матча… У них навалом других идолов, карабкающихся на ту же лестницу, с которой мы сброшены пинком под зад… в оркестровую яму… в помойную яму всех развенчанных кумиров.
