Множество этажей, башен, коридоров и переходов уже оставались позади, и с каждым пройденным метром тошнотворная тревога с привкусом предчувствия чего-то непоправимого, круто замешанная на ревности и настоянная на обиде, всё крепче впивалась в душу сотнями зубов и когтей.
Когда на следующий вечер после того памятного ужина и не менее памятной ссоры — первой в их семейной жизни! — Мечик пошел показывать летописице дворец и рассказывать его историю, она, не находя себе места от ревности, побежала в город к матушке Гусе. Старушка — старшая воспитательница детского приюта Постола, а на деле — заботливая и любящая бабушка всем постолятам, оказавшимся без родителей и крова — и раньше учила Находку житейской мудрости и просто давала хорошие советы и подсказки, о чем бы юная октябришна ее не спросила. И теперь ожидание девушки не обманулось: выслушав сбивчивый пылкий рассказ, старушка, не долго раздумывая, разложила всё перед горящей стыдом и гневом царицей, как на картах: и что гостья ярила ее неспроста, и что если б Находка не вспылила за ужином, то и мужу ее не пришлось бы водить летописицу лично по всем закоулкам дворца, заглаживая чужую вину, и что, видно, того ей и надобно было, ибо стала она точно шелковая на следующий день — масло с медом… И только зачем это было ей надобно, разуметь матушка Гуся не смогла: если не обольстить Мечеслава, то чего тогда ради? Видно, для прелюб всё ж старалась, злодейка.
Разрываемая ревностью, Находка в ту ночь приперла любимого в угол с расспросами, но тот, вместо того, чтоб жену успокоить, сказал лишь, что ее недоверие ранит его, и что она ведет себя как маленький ребенок. Смущенная и расстроенная, царица отправилась на свой край кровати — страдать в одиночестве. Мечеслав попытался было обнять ее — но она, не поворачиваясь, грубо дернула плечом и натянула на голову одеяло — и он отстал. Терзаясь теперь еще и неопределенностью и не в силах предпринять вторую попытку примирения, она тихо проплакала почти до утра под ровное сопение супруга, почивавшего сном праведника — или очень уставшего грешника.
Новый день закружил их в заботах, а когда пришел вечер, а вместе с ним — пора продолжать экскурсию, Мечеслав ушел с Алией, не дождавшись возвращения жены из Постола. Промучившись три часа в одиночестве, Находка вскочила, отбросила вышивание и устремилась на поиски, рисуя перед мысленным взором многокрасочные картины, одна другой откровенней и ужасней. Интуиция ее, как прилежная ученица матушки Гуси, упрямо твердила, что отпускать мужа с заграничной профурсеткой нельзя больше ни в коем случае, даже если ей придется извиниться перед этой стервой и своими руками вытереть с ее кочанов остатки желе.
Так в поисках и мучениях прошел час, другой — а любителей новейшей истории не было и следа.
Стиснув зубы и кулаки, октябришна остановилась на очередном перепутье — коридор первого этажа вел дальше, лестница справа приглашала вверх, а дверь чуть впереди и слева, утонувшая во мраке глубокого проема, была заперта на висячий замок, как десятки дверей, встреченных ей на пути.
Поколебавшись несколько секунд — «Кажется, на втором этаже в этом крыле я уже была?..» — царица быстро двинулась по коридору вперед — и остановилась, едва не запнувшись о собственную ногу.
Дверь слева действительно была заперта.
Когда-то раньше.
Предчувствие недоброго ржавым копьем пронзило ей сердце, и царица забегала взглядом по полу, ища и не находя исчезнувший из проушин замок. Может, проржавела дужка и он упал? Может?.. Может?.. Может?..
Других объяснений — как и замка — просто не было.
Октябришна метнулась к двери, уперлась ладонями в ее массивную доску — цельную, из дуба, специально по всему лесу исканного! — прислушалась к дереву, и ощутила, что наложенные ею охранные чары были целы. Это значило, что дверь открывал Мечеслав. Для чего? Чтобы показать Пламя этой книжной крысе?
Находка налегла на дверь всем телом… вспомнила, что открывается наружу… схватилась за ручку… уперлась ногами в пол… дернула, что было сил…
Дверь подалась.
Медленно, словно нехотя, двадцатисантиметровая доска пошла на нее, глухо поскрипывая петлями… и застряла. Но и получившейся щели было достаточно, чтобы увидеть на третьей ступеньке убегавшей вниз лестницы пропавший замок.
Замок, в дальних отсветах Пламени Сердца Земли казавшийся то ли ржавым, то ли покрытым высохшей кровью.
Находка побледнела как смерть, переплюнула три раза через левое плечо, отгоняя дурную мысль — чтобы не сбылась, выдохнула и протиснулась в приоткрытую дверь. Сжимая кулаки и кипя от возмущения и обиды, она кинулась вниз, и горячие злые мысли пойманными воробьями бились в голове без устали и конца.
«Как он только додумался приводить первую встречную кого попало к Пламени?! Холеру… галеру… галету… галерку… галерею нашел, прости Октябрь-батюшка! И холеру тоже — чтоб у ней прыщи на морде повылазили! Ни кожи, ни рожи, один гонор выше крыши! Только и знает, что бурдюками своими да образованностью всем в нос тыкать! И Мечик хорош — хвост перед этой мымрой распускает и слышать ничего не желает, как глухарь на токовище! Думает выказать себя перед ней! Думает, нравится он ей, бестолковый! Да такой выдрокобре, кроме нее самой, никто не нужен — как не видно глазами-то, а?! Совсем мозги расплылись — как то желе?!..»
Малознакомое, но тревожное покалывание на губах остановило ее в шаге от поворота к предпоследнему пролету.
Ощущение творящейся рядом враждебной магии.
Царица, забыв ругаться, замерла, лихорадочно вспоминая защитный заговор, попятилась, прижимаясь к стене — и к ужасу своему ощутила, как немеет всё тело. Губы ее шевельнулись, выговаривая первые слова заклятья, но через несколько секунд застыли, точно восковые. В растерянности октябришна рванулась бежать прочь — но внезапное чувство нахлынуло и пленило ее, как муху — паук. Чувство, что если она сделает хоть шаг вперед, то случится нечто непоправимое, что надо идти не вверх, а вниз, скорее, быстрее, бегом, чтобы не опоздать, чтобы вовремя успеть, чтобы не пропустить самое важное. Понимая в глубине испуганной души, что с ней происходит что-то неправильное и страшное, но не в силах противиться, Находка повернулась медленно, как во сне, и ноги понесли ее вниз, к исполинскому колодцу, мечущему желто-оранжевые отсветы как огненные стрелы.
«Спеши, спеши, поторапливайся…»
Несколько шагов — и захватившее ее чувство незаметно облеклось в слова и получило голос.
Женский.
Знакомый до отвращения.
И он уже не просто звучал в голове, а вопил, заполоняя собой всё:
«Беги, беги, сюда, быстрей, перебирай копытами, ты, дура деревенская, грязная рыжая свинья, нажравшаяся помоев, место которой — в луже среди навоза…»
Еще несколько ступенек — и Находка с ужасом обнаружила, что кроме как повторять проклятья за этим голосом не способна более ни на что — любая иная мысль, не успев зародиться, пропадала в неистовом оре, как песчинка в пустыне. Да в самой голове ее словно началась песчаная буря: вой, муть, жар заполнили всё вокруг, ни охнуть, ни пожаловаться — ни даже помыслить об этом: все мысли тут же сдувает, как ураганом. Голос издевался, унижал, терзал, сочась ядом и презрением, но октябришна сейчас могла сопротивляться не больше, чем развернуться и сбежать: кусочек за кусочком, она будто растворялась в этом яде и желчи, теряя волю, разум и осознание себя. Белый Свет от края до края заполнился лишь злобным голосом Алии, ставшим ее второй натурой, раздавившей первую, и гремя в мозгу, подобно грому в железном сарае, он продолжал изощренно глумиться, колоть и кромсать.
«…сюда иди, кому говорят, тупая девка, пучеглазая жаба, корова постельная!..»
«Стельная… корова стельная… бывает… а не постельная» — пискнуло нечто далекое, испуганно сжавшееся в самом дальнем углу сознания, и тающая, исчезающая октябришна ухватилась за этот проблеск, как утопающий — за солнечный луч.
«Давай-давай, шевели лапами, ты, чувырла лесная, свиным рылом в калашный ряд залезшая, ничтожество криворожее, хабалка базарная, шалава подзаборная…»
Теряя себя и теряясь, царица с секунды на секунду была готова сдаться и поверить, что именно так всё и должно быть, что голос прав, что она — ничто, мерзость и грязь, и должна забыть себя и верить ему, только ему — если бы не едва слышный шепоток, упрямо твердящий где-то в глубине: «Стельная… корова стельная… стельная корова… не постельная… стельная… стельная… как у нас дома… стельная… постельной коровы не бывает… коровы не спят в постели… они спят в коровнике… как дома… дома… корова стельная… дом… стельная корова… дом… мой дом… Октябрь… стельная корова… не постельная… дом… Октябрь-батюшка… Октябрь… Октябрь-батюшка, помоги… помоги… помоги, миленький… от морока злого, от слова дурного… от мысли темной, от души черной… от руки недоброй, от сердца гадюки подколодной… от дела подлого, от тела холодного… из тлена вышло — в тлен ушло, тлен — в пыль, пыль — в быль, быль — в небыль, чур меня, чур меня, чур, в полдень ли, в полночь, утренняя ли зоря, вечерняя, полуночная ли, а тебе нет ни солнца, ни луны, змея Алия, твое дело — в твое тело, слово мое — ключ, ключ — в замок, замок — под порог…»
