— Наш козлоногий драматичен,
как будто в зад ему воткнули
две кочерги и поварёшку,
хотя он вовсе лишён зада, — ворчит Шензи.
— Из-за такого оснащенья
его подхвостного устройства,
он неспособен облегчиться,
и так и ходит, говна полон, — добавляет Банзай.
— А всех причин того говнизма,
что в новых наших постановках,
нам режиссёры не потребны,
и ему нету оправданий, — закончил Шензи.
— Мои сиблинги считают, — пояснил Эд, — что Пан просто чувствует себя в новом формате недостаточно востребованным, оттого и переживает «за искусство». Может быть, нам стоит найти ему новую нишу? Барабанщик он вполне приличный…
— Идите к демонам! — обиделся Пан. — Я о серьёзном, а вы…
— А мы театр буффонады, — заявил табакси. — Для нас быть серьёзными — профнепригодность. Ни одного серьёзного слова со сцены, вот наш новый девиз!
— Вы просто невыносимы! — заявляет козёл, и, не имея возможности демонстративно удалиться, демонстративно отворачивается.
* * *
— Фаль! — окликает Завирушка задумавшуюся гномиху.
— А? Чего? Прости, засмотрелась.
— Тебе не обидно, что Падпараджу теперь играю я?
— Ничуть. У тебя отлично получается.
— Но это же главная роль!
— Ну и на здоровье. Я не настолько серьёзно отношусь к своей сценической карьере.
— Тогда почему ты актриса?
— Потому что это весело. Потому что это занятие ничем не хуже любого другого. Потому что мне нравится внимание публики. Потому что это важно Пану, а он мой личный демон. Целая куча причин, как видишь. Но я не лелею мечты однажды блеснуть и стать великой, как Мья Алепу. К тому же, она плохо кончила.
— Последнее, что я могла себе представить, когда росла в монастыре, что стану актрисой, — сказала задумчиво Завирушка. — И вот я пляшу перед публикой в трактире. Странно, да?
— Не так странно, как ты думаешь. Думаю, в монастыре у тебя было не очень много возможностей поплясать.
— Конечно, — смеётся Завирушка, — настоятельницу бы удар хватил.
— Значит, у тебя в организме образовался недопляс. Представь, стала бы ты птахой, солидной служительницей, настоятельницей чего-нибудь. Недопляс всё копится и копится, а потом вдруг прорывается — и ты начинаешь выплясывать прямо в храме!
— Ты надо мной смеёшься!
— Немножко, — признаёт Фаль. — Но мы театр буффонады, и очень удачно, что ты такая смешная.
Они немного порепетировали, перебрасываясь репликами, импровизируя и корча рожи, пока Фаль чуть не вывалилась из седла от смеха и не начала икать.
— Ой, ик, хватит, ик! — взмолилась она. — Тут слишком высоко. Ик.
— Надо будет попробовать добавить импровизации в выступления, — сказала Завирушка. — По-моему, у нас неплохо получается.
— Пан прогрызёт мне весь мозг. Ик. Ну и ладно. Ик. Попробуем. Ик.
Некоторое время они ехали в молчании, потом Завирушка спросила:
— Тебе не кажется, что вон тот фургон слишком долго за нами едет?
— Какой? — обернулась Фаль.
— Вон тот, расписной, запряжённый двумя лошадьми. Он легче нашего и должен быть быстрее, но с утра так и держится на одном расстоянии.
— Это общая дорога, — пожала плечами гномиха, — каждый едет по ней, как хочет.
* * *
— Репетиция, репетиция! — надрывается Пан на вечернем привале. — Потом поедите, сначала репетиция!
— Да хватит командовать, — машет на него лапой табакси. — Сами разберемся!
— Сами вы будете только тешить свою лень и бездарность! — возмущается режиссёр, но на него никто не обращает внимания.
Фаль с Завирушкой и Кифри отыгрывают новую сценку. В ней Падпараджа помогает Мье втайне от мужа приобрести новое очень дорогое платье, выстраивая вокруг этого целую комическую интригу с переодеваниями и нелепыми ситуациями. Муж, которого играет Кифри, выглядит полнейшим болваном. Полчек, сидящий в кресле у сцены, на ходу пишет реплики и выкрикивает их актерам. Драматург очень весел и очень пьян.
— Кажется, никогда в жизни не был так беззаботен! — говорит он Спичке.
— Просто ты никогда так много не пил, — отзывается дварфиха, шуруя поварёшкой в котле.
— Начинаю думать, что напрасно, — смеётся Полчек.
Франциско, стоящий рядом с дежурной бутылкой в руках, вздыхает и закатывает глаза.
— Мастер! — обращается к Полчеку Эд. — Мои сиблинги тоже хотят участвовать.
— Так в чём же дело?
— Для нас нет ролей.
— Ну… не знаю, — задумчиво смотрит на голиафа драматург. — Не слишком ли вы серьёзны для буффонады?
— Мы не знаем, Мастер. Но мы хотим участвовать. Мы актёры, наше место — сцена.
— Так идите на неё и придумайте что-нибудь, — отмахивается Полчек. — Именно так теперь создаётся искусство.
Голиафы (большие, лысые, плечистые и немного нелепые) переминаются на сцене и смотрят друг на друга с сомнением. Раньше их всегда прикрывала иллюзия, и без неё им как-то неуютно.
— Не знаем мы, что на подмостках
теперь изображать нам должно,
ведь роль для нас не написали! — жалуется, в конце концов, Шензи.
— Мы лишь простые лицедеи,
из тех, что говорят по тексту,
внимая пьесе и суфлёру, — добавил Банзай.
— В нас нет талантов драматурга
или уменья рифмоплётства,
и самомненья режиссёра… — подтвердил растерянно Шензи.
— Мои сиблинги хотят сказать, — пояснил Эд, — что мы не знаем, что нам делать. Мы не можем жить без сцены, но не умеем ничего смешного.
— Как же не умеете? — громко удивилась Завирушка. — Вы очень смешно разговариваете.
— Манера наша говоренья
для нашей местности обычна
и не считается забавной
на пустошах Дулаан Заха, — недовольно сказал Шензи.
— Великий бард, из великанов,
Бильдям Шикспар, весьма известный,
так написал все наши саги,
которые все с детства учат, — уточнил Банзай.
— И так мучительно ученье,
вбивающие в наши бошки
его божественные строки,
Что позабыть их невозможно, — закончил мысль Шензи.
— Мои сиблинги хотят сказать, — развёл мощными руками Эд, — что всех детей нашего народа заставляют наизусть заучивать строки нашего величайшего менестреля. Это единственное уцелевшее культурное наследие после того, как нефилимы уничтожили Жендрик, империю великанов, а эльфы добили выживших. Тридцать восемь пьес и сто пятьдесят четыре сонета, спасённые одним из беглецов на беду будущим поколениям. Каждый голиаф обязан знать их наизусть, поскольку других не сохранилось.
— Любой из юных голиафов
весьма силён, но не разумен
и в обученьи не усидчив,
к досаде строгих педагогов, — прокомментировал Шензи.
— И потому отнюдь не лаской,
не уговорами и лестью,
а лишь тяжёлой крепкой палкой
их принуждают к просвещенью, — мрачно сказал, почесав старые шрамы на шишковатой голове, Банзай.
— И всякий житель Дулаан Заха,
достигший лет уже почтенных,
забыть не может эти строки
и даже в снах своих бормочет, — добавил Шензи.
