Обо всем, что было, и еще о том, что могло бы быть.
А боль… не такая высокая цена.
Я бегу по колючему вереску, по камням и туману, боясь одного: не успеть.
Остаться?
Нет. Я не могу бросить своего пса. Он не заслужил такого. И когда туман вдруг рвется, я падаю… падать больно, особенно спиной. И вдох сделать получается не сразу. Воздух горячий, жаркий, но я дышу. Снова. Дышу и любуюсь чудовищным зверем, что склонился надо мной. Погладила бы, если б смогла руку поднять.
Холодный нос упирается в щеку.
– Оден…
Хрипит. Сипит. Голос сорвал, бестолочь этакая… и смотрит так, что я все-таки реву… не надо слезы слизывать.
Они от счастья.
Вернуться просто.
Остаться – куда сложнее.
Я спала. И снова спала… и все время, кажется, спала, просыпаясь лишь для того, чтобы поесть. И всякий раз рядом был Оден. Иногда – Брокк, но и тогда Оден держался поблизости. Он выходил за дверь, но дверь оставалась приоткрытой, и я чувствовала болезненное нервное внимание.
– Он просто за тебя боится, – сказал мой брат на ухо и добавил: – Скоро мы уедем.
Куда? И зачем?
– Домой. Остальное он сам тебе скажет. – Брат больше не носил перчатку, не то перестал стыдиться своего нечаянного уродства, не то просто забывал. – Его уже дважды приглашали к королю. Третьего отказа тот не примет.
Какого отказа?
Брокк отводит взгляд. Он знает ответ, но тот ему не по вкусу.
– Вы теперь не равны.
Мы никогда не были равны, но… на моей руке, лежащей поверх одеяла, бессильной, больше нет стального браслета. Стоит ли искать иную причину его исчезновения помимо очевидной?
– Вы поговорите, – Брокк касается запястья, будто пытаясь утешить, – а потом ты примешь решение.
То, о котором упоминала Мать-жрица?
Я его уже приняла.
Но ответить не успеваю, вновь проваливаюсь в вязкий сон. Но даже сквозь него ощущаю близость Одена. Он бродит по комнате, останавливается у окна. Шторы всегда задернуты плотно, они не хотят, чтобы мне мешал дневной свет. Иногда Оден присаживается в кресло, но и эта неподвижность не имеет ничего общего с отдыхом.
Он зол.
И почти на грани, пусть и сдерживает себя.
– Эйо… – Его голос еще сохранил хрипотцу. А первое время Оден вовсе не мог разговаривать. И выглядел так, будто и вправду туда спускался… или так оно и было?
Лучше не думать.
– Эйо… – Он ложится рядом и обнимает, гладит шею, плечи, волосы. – Эйо…
Оден повторяет мое имя, но вовсе не затем, чтобы я очнулась.
Ему просто нравится.
Мы больше не связаны ритуалом, но меж тем куда более несвободны друг от друга, нежели прежде. И я согреваюсь его теплом.
Однажды у меня получается проснуться совсем, но Оден шепчет:
– Ты спишь. И проспишь сегодня еще час… или два… Брокк будет рядом. Он уже приехал. Твоему брату я доверяю… в какой-то мере. Но то, что сейчас скажу, может быть опасно для вас обоих. Поэтому ты спишь.
Я сплю. И во сне цепляюсь за рубашку Одена, насквозь пропитавшуюся его потом. И запахом. Во сне же подымаю голову, словно невзначай касаясь губами его щеки.
– Ты ведь знаешь, что я ушел бы за тобой?
Знаю. Ты и шел. Я слышала.
– Но я хочу, чтобы ты жила. Поэтому некоторое время мне придется делать то, чего от меня ждут. Король желает меня видеть.
Тот король, чей свадебный подарок едва меня не убил?
Я не знаю, что именно произошло в тот день, да и спрашивать вряд ли рискну, но та боль и та смерть, почти смерть, не были случайными.
– Насколько я понял, он не считает нашу свадьбу законной. Теперь, когда живое железо проснулось.
В нем.
А во мне его – ни капли.
И стальные браслеты – не более чем красивые игрушки. Я все понимаю.
Мне нужно исчезнуть…
– Эйо, я клятву дал. Я не бросаюсь клятвами.
Вот только для королей чужие клятвы мало значат. Это я тоже понимаю.
– Я попытаюсь ему объяснить, но если не выйдет… – Его мизинец снимает с ресниц слезинку. – Есть кое-что, что выше короля. И я найду способ обойтись без него. Но ты должна поправиться. Чем скорее, тем лучше. Обещаешь?
Мне сложно отпустить его.
– Слушай Брокка. – Этот поцелуй непохож на другие. – Он мне нравится… Правда, дерзкий чересчур, но все равно нравится. Он будет тебя защищать.
Склоняясь надо мной, Оден поправляет одеяло:
– Ты моя радость.
Он уходит. Впервые – настолько далеко, что я не слышу. Лежу. Притворяюсь спящей. Сжимаю уже не рубашку, но угол подушки, испытывая одно желание – спрятаться под одеялом с головой.
Главное – не заплакать.
И у меня выходит.
Слушаю часы. И стрекот сверчка под половицей. Время тянется и тянется… Со скрипом открывается дверь, и Брокк садится в изголовье кровати.
– Эйо, проснись. Нам пора…
Он помогает мне сесть. Вытирает лицо влажным полотенцем. Горничную, сунувшуюся было помочь, отсылает. Стянув ночную рубашку, относит в ванну.
– Потерпи, родная. – Брат поливает меня теплой водой, а потом бережно укутывает в махровую простыню. – Знаю, что ты порталы не любишь, но так быстрей.
И безопасней. Но все равно порталы ненавижу.
Я устраиваю голову на его плече:
– Брокк… я тебя люблю.
Мне еще сложно говорить, но я должна, вдруг случится еще что-нибудь и я не успею.
– Знаю, Хвостик. Закрой глаза.
Закрываю. Спать хочется вновь, и сильно.
Меня несут.
Укачивают. Брат напевает колыбельную, какую-то совершенно дурацкую колыбельную… я улыбаюсь. А потом давлюсь слюной.
– Уже все, скоро пройдет. Дыши ртом. Вот умница… с возвращением, Эйо.
Мы смотрим друг другу в глаза.
Я дома.
Снова.
В комнате с огромными окнами, которые сегодня затянуты пленкой дождя. И гиацинты отцвели. А шторы шевелятся, разгоняя пыль и тени.
– Прислугу пришлось отпустить, – оправдывается Брокк. – Он настоял…
Оден?
– Если хочешь знать, он наглый, упертый… и абсолютно сумасшедший.
Ложь.
Оден нормален. Это мир вокруг обезумел, наверное, еще с войны.
– Как долго… меня не было? – В старом доме ко мне возвращаются силы. Их не хватит, чтобы сидеть или, паче того, подняться с постели, но я могу лежать и смотреть на брата.
Говорить.
Брокк отводит взгляд, трет виски, точно пытается решить, имеет ли право рассказывать мне. Я ведь знаю, что ушла далеко, но там и здесь время течет иначе.
– Четыре дня… он четыре дня не замолкал. И никого не подпускал к тебе. Даже меня. – Нижняя губа Брокка обиженно выпячивается.
Четыре дня – это долго.
Наверное.
Поэтому и голос сорвал.
Брат же встает и уходит, недалеко – к подоконнику. Я вижу его спину, сцепленные руки и даже отражение в темном стекле. Вот только выражения лица не разглядеть.
– Он сам едва не издох.
Это признание дается нелегко. Брокк не считает Одена виноватым в том, что произошло. Скорее уж винит себя за неспособность защитить.
– Эйо, держать броню нелегко… я и в лучшие времена часа три-четыре мог… Высшие, конечно, дело иное, но… четверо суток – это даже не предел. Это настолько дальше, что…
…что я услышала его по ту сторону жизни.
– Он от тебя не отступится, это уже все поняли, но… выбор все равно есть. – Брокк все же повернулся ко мне. – Прямое неповиновение королю – это мятеж. В лучшем случае его объявят безумцем и куда-нибудь сошлют. В худшем… Эйо, на него мне плевать.
А мне – нет. И Брокк это понимает.
Он возвращается ко мне и садится рядом:
– Но я не хочу, чтобы пострадала ты. Подумай, пожалуйста. Сейчас я могу увезти тебя за Перевал. Там легко затеряться на полгода… год… или навсегда. Ты очень молода, Хвостик. И боль пройдет, а жизнь продолжится.
И у меня появится собственный дом, небольшой и уютный, с глиняной черепицей, виноградом и черешней.
Размеренная жизнь, почти такая же, как до войны.
Соседи, сплетни и хороший парень, который возьмется провожать на танцы… и с танцев… и однажды предложит стать его женой.
Вот только я уже замужем.
И Брокк это знает.
– Вы оба ненормальные, – говорит он. – Сливок хочешь?
– Хочу.
Но засыпаю прежде, чем он возвращается.
Города меняются медленней, чем люди. И этот остался прежним. Черная река рассекала его надвое, но половины тянулись друг к другу, перекидывая костяные руки мостов, выстраивая нити паромов и лодок. Оден помнил их.
И запах, доносившийся от воды, тяжелый, гнилостный.
Старые дома с узкими фасадами. Скудную зелень, что пробивалась сквозь камень мостовых. Тротуары в трещинах.
Темные витрины. Вывески.
Мальчишек-газетчиков, что силились перекричать друг друга… торговок цветами… дым, тянувшийся от старой верфи, которую не то вновь переоборудовали, не то вовсе меняли.
Вечную сутолоку на площади. Толпу просителей у стен городской тюрьмы, по-прежнему степенной, выряженной в белый камень, и громадину Королевского госпиталя.
Города меняются медленней, чем люди. И нынешний разглядывал Одена сотнями глаз, когда открыто, когда исподтишка, с опаской, гадая, он ли это…
