— Совсем моя школа! — с гордостью провозгласил вахмистр. — Спокойствие — нуль, но деланное спокойствие — это corpus delicti[18].
И, прервав изложение своей теории, он обратился к унтеру:
— Что бы такое придумать на ужин?
— А в трактир вы нынче не пойдете, пан вахмистр?
С этим вопросом перед вахмистром встала во весь рост сложная проблема, требующая немедленного разрешения.
Что если арестованный, воспользовавшись его отсутствием, сбежит? Унтер, правда, человек надежный и осторожный, но у него уже сбежали раз двое бродяг. (Фактически дело обстояло так: унтеру не хотелось тащиться с ними до Писека по морозу, и он их отпустил в поле около Ражич, выпалив для проформы разок в воздух из винтовки).
— Пошлем бабку за ужином. А пиво она нам будет таскать в жбане, — разрешил вахмистр эту сложную проблему. — Пусть она разок пройдется — разомнет кости.
И бабка, которая им прислуживала, действительно за этот вечер основательно размяла себе кости. После ужина сообщение на линии — жандармское отделение трактир «У Кота» — не прерывалось. Бесчисленные следы больших тяжелых сапог бабки на этой линии свидетельствовали о том, что вахмистр решил вознаградить себя за свое отсутствие «У Кота».
Когда наконец бабка появилась в трактире с заявлением, что пан вахмистр приказал сердечно кланяться и просят отпустить бутылку контушовки[19], трактирщик не мог больше скрывать своего любопытства и спросил, кто там у вахмистра.
— У них-то? — ответила бабка. — Подозрительный человек какой-то. Когда я оттуда выходила, сидели оба с ним в обнимку, а пан вахмистр гладил его по голове и приговаривал: «Головушка ты моя славянская, шпиончик ты мой ненаглядный!..»
После полуночи жандармское отделение представляло такую картину: унтер спал, громко храпя и растянувшись на постели, как был — в мундире; напротив сидел вахмистр с остатками контушовки на дне бутылки и обнимал Швейка за шею, слезы текли по его загорелому лицу, борода его слиплась от контушовки. Он бормотал:
— Ну же признайся, что в России такой хорошей контушовки не найти. Скажи, чтобы я мог спокойно итти спать. Признайся, будь мужчиной!
— Не найти, — сказал Швейк.
Вахмистр в избытке чувств навалился на Швейка:
— Спасибо, родной, утешил ты меня, признался. Так-то нужно признаваться на допросе. Уж если виновен, зачем отрицать?
Он поднялся и, качаясь из стороны в сторону, с пустой бутылкой в руке, направился в свою комнату, бормоча:
— Если б-бы я сразу не поп-пал на п-правильиый п-путь, могло бы совсем другое п-получиться.
Затем он вытащил из письменного стола свой рапорт и попытался дополнить его следующим материалом:
«Должен присовокупить, что русская контушовка, на основании § 56…»
Он поставил кляксу, слизнул ее языком, и как был — в мундире, блаженно улыбаясь, свалился на постель и заснул мертвым сном.
К утру жандармский унтер поднял такое храпение с присвистом, что Швейк проснулся. Он встал и принялся трясти унтера, пока тот не перестал храпеть. Затем Швейк лег опять. Пропели петухи, взошло солнце, и бабка, выспавшись после вчерашней беготни, пришла растопить печку. Двери были открыты, и все было погружено в глубокий сон. Керосиновая лампа в караульном помещении еще коптила. Бабка стащила унтера и Швейка с постелей. Унтеру она сказала:
— Хоть бы постыдился спать одетым, точно скотина, прости, господи!
а Швейку сделала замечание, чтобы он застегнул штаны, когда находится в женском обществе.
Наконец она заставила заспанного унтера пойти разбудить вахмистра, сказав, что не порядок так долго дрыхать.
— Ну и в компанию вы попали, — ворчала бабка, обращаясь к Швейку, пока унтер будил вахмистра. — Один пропойца хуже другого. Каждый отца бы с матерью пропил. Мне за работу третий год уже должны, а когда я напоминаю, вахмистр мне: «Молчи лучше, бабушка, а не то велю тебя посадить. Нам доподлинно известно, что сын твой браконьер и господские дрова ворует». Вот и маюсь с ними уже четвертый год. — Бабка глубоко вздохнула и продолжала ворчливым тоном — Вахмистра берегитесь пуще всего. Лиса и гадина, каких мало. Так и ищет, кого бы сцапать и посадить.
Вахмистра еле разбудили. Унтеру стоило немалого труда убедить его, что уже утро.
Наконец он продрал глаза, стал их тереть кулаком и с трудом стал постепенно воскрешать в памяти вчерашний вечер. Вдруг ему пришла на ум ужасная мысль, и он испуганно спросил, мутно глядя на унтера:
— Сбежал?!
— Боже сохрани, — парень честный.
Унтер-офицер зашагал по комнате, выглянул в окно, вернулся, оторвал кусок от лежавшей на столе газеты и скатал из него шарик. Было видно, что он что-то хочет сказать. Наконец вахмистр это заметил и, решив выяснить, как далеко зашло вчерашнее пьянство, сказал:
— Уж ладно, помогу вам: вчера, небось, я здорово набуянил?
Унтер укоризненно взглянул на своего начальника:
— Если бы вы только знали, пан вахмистр, какие речи вы вчера вели! Чего-чего вы только не наговорили!
И, наклоняясь к самому уху вахмистра, он зашептал:
— Вы ему сказали, что чехи и русские одной, славянской, крови, что Николай Николаевич будет на будущей неделе с армией в Пшерове, что Австрии не удержаться, и советовали ему при дальнейшем расследовании все отрицать и врать, что попало, чтобы затянуть следствие, пока его не выручат казаки. Потом вы сказали, что в самое ближайшее время у нас будет заворошка, что повторятся времена гуситов, что крестьяне пойдут с цепами на Вену, что из государя императора песок сыплется и он скоро подохнет и что император Вильгельм зверь. Потом вы ему обещали посылать в тюрьму деньги, чтобы он покупал себе еды, и много еще наговорили таких же вещей.
Унтер оторвался от уха вахмистра:
— Все это я отлично помню, — прибавил он, — потому что спервоначала я был чуть клюнувши, а только потом нализался и дальше ничего не помню.
Вахмистр поглядел на унтера.
— А я помню, — сказал он, — как вы говорили, что мы против русских — сопляки, и стали при бабке орать: «Да здравствует Россия!»
Унтер нервно зашагал по комнате.
— И орали вы это, словно вас режут, — сказал вахмистр. — А потом вы свалились поперек кровати и начали храпеть.
Унтер остановился у окна и, барабаня пальцем по стеклу, сказал:
— Да и вы тоже, пан вахмистр, при бабке язык за зубами не держали. Вы ей, помню, сказали: «Бабушка заруби себе на носу: императоры и короли заботятся только о своем кармане и из-за этого начали войну. Не составляет исключения и эта развалина, «старик Гулякин», которого нельзя выпустить из сортира, без того чтобы он не напрудил вокруг себя Шенбрунн»[20].
— И это я говорил?
— Да, пан вахмистр, именно это вы говорили, перед тем как итти на двор блевать, а потом начали кричать: «Бабушка, сунь мне палец в горло!»
— А вы тоже прекрасно выразились, — прервал его вахмистр. — Где вы только подцепили эту глупость, что Николай Николаевич будет чешским королем?
— Этого я что-то не помню, — нерешительно отозвался унтер.
— Еще бы вы это помнили! Пьяный вы были, как стелька, а когда вам понадобилось «на двор», вы, вместо того чтобы выйти в дверь, полезли в печку.
Оба замолкли. Молчание нарушил вахмистр:
— Я всегда вам говорил, что алкоголь — погибель. Пить вы не умеете, а пьете. Что, если бы он у нас сбежал? Чем бы мы с вами оправдались? (Ах ты, господи, как башка трещит!) Именно потому, что он не сбежал, становится совершенно ясным, что это за тонкая и опасная штучка. Когда его будут допрашивать, он заявит, что двери у нас были не заперты всю ночь, что мы были пьяны и что он мог бы тысячу раз убежать, если бы чувствовал себя виновным. Счастье еще наше, что такому человеку не поверят, и если мы под присягой скажем, что это выдумка и наглая ложь, то ему сам господь бог не поможет и ему припаяют лишний параграф. В предъявляемом ему обвинении лишний параграф не будет, конечно, играть никакой роли… Ох, ох, как болит голова!
Наступила пауза. Через минуту вахмистр приказал позвать бабку.
— Послушай бабушка, — сказал он ей, строго глядя ей в лицо. — Раздобудь-ка где-нибудь распятие и принеси сюда. — И на вопросительный взгляд старухи вахмистр крикнул — Живо! Через минуту чтобы было здесь!
Затем он вынул из стола две свечки, на которых были следы сургуча, и когда бабка приковыляла с распятием, он поставил распятие между двумя свечками, зажег их и торжественно сказал:
— Сядьте, бабушка.
Остолбенелая бабка опустилась на диван и испуганно переводила взгляд с вахмистра на распятие и с распятия на вахмистра. Ее обуял страх, и было видно, как ее сложенные на коленях руки дрожат вместе с коленками.
Вахмистр прошелся раза два около нее, потом остановился и торжественно изрек:
