— Какой твой любимый цвет? — спрашивает дядя Нэт. — Может, подобрать тебе плавки, раскрашенные в цвета школы?
Я заливаюсь краской, хотя это он сказал, а не я.
— Я не хочу больше таких плавок, — едва сказав это, я начинаю чувствовать, что в воздухе запахло жареным: сейчас меня, недозрелого подростка, унизят в очередной раз.
— Почему? — спрашивает папа. — Разве ты не слышал, что сказал дядя? Это лучшие…
— Я хочу с гульфиком!
Да, сэр, мама реагирует немедленно:
— С гульфиком? — переспрашивает она с улыбкой. — Для твоей маленькой штучки?
Да, мама, представь себе: для моей маленькой штучки.
emp
Главой рода — удачливым дельцом и домашним тираном — был старший брат отца, Хаим — единственный из всех моих тетушек и дядюшек, кто родился на другом берегу и разговаривал с акцентом. Дядя Хаим занимался «лимонадным» бизнесом: производил и продавал сладкий газированный напиток «Скуизи», непременный атрибут нашего обеденного стола. Дядя вместе со своей неврастеничной женой Кларой, сыном Гарольдом и дочкой Марсией жил в густонаселенном еврейском квартале Ньюарка, занимая второй этаж дома на две семьи, находившегося в их собственности. На первый этаж дома дяди Хаима в 1941 году въехали мы. Папу тогда перевели в Эссекское отделение «Бостон энд Нортистерн».
А уехали мы из Джерси-Сити из-за разгула антисемитизма. Перед самой войной, когда Бунд набирал силу по всей стране, в Джерси-Сити нацисты устраивали свои сборища в пивной, которая находилась всего в нескольких кварталах от нашего дома. По воскресеньям, проезжая мимо этой пивной в автомобиле, папа поносил нацистов последними словами — достаточно громко для того, чтобы его слышал я, и достаточно тихо, чтобы его не слышали наци. Потом, как-то раз кто-то намалевал ночью свастику на фасаде нашего дома. Затем кто-то вырезал свастику на парте еврейки-одноклассницы Ханны. Саму Ханну однажды всю дорогу от школы до дома преследовала шайка разъяренных подростков-нацистов. Родители мои были вне себя. Однако дядя Хаим, прослышав про наши злоключения, весело рассмеялся:
— Это вас удивляет? Вы живете, окруженные с четырех сторон гоями, — и это вас удивляет? Евреям место среди евреев, особенно, — дядя — делал ударение на этом слове, чего я не совсем понимал, — особенно когда дети растут в окружении лиц противоположного пола.
Дядя Хаим любил демонстрировать свое превосходство над папой, и не раз с удовлетворением указывал на то, что наш дом в Джерси-Сити — единственное жилище, населенное исключительно евреями, в то время как его квартал, Викуахик, целиком населен евреями. Моя двоюродная сестра заканчивала тогда школу Викуахик-Хай, — так вот, из двухсот пятидесяти выпускников было лишь одиннадцать гоев и один цветной.
— Ну, что ты на это возразишь? — спросил дядя Хаим.
…В общем, после долгих раздумий, папа подал заявление о переводе в город, где он родился, и хотя его непосредственный начальник не хотел терять такого ценного работника (и потому, естественно, отклонил папину просьбу), мама, взяв дело в свои руки, сама позвонила в бостонскую штаб-квартиру компании, и после совершенно невообразимого переполоха, о котором я даже говорить не хочу, папино прошение удовлетворили: в 1941 году мы переехали в Ньюарк.
Гарольд, мой двоюродный брат, как и все мужчины в нашем роду — кроме меня — был коренаст и приземист, и очень походил на актера Джона Гарфилда. Мама моя обожала его и частенько вгоняла Гарольда в краску (потрясающий талант у леди), заявляя в присутствии любимого племянника:
— Если бы у какой-нибудь девушки были такие же ресницы, как у нашего Хешеле, то она уже отхватила бы в Голливуде миллионный контракт.
В подвале, поодаль от сложенных до потолка ящиков со «Скуизи», мой брат держал гантели, с которыми занимался ежедневно, готовясь к очередному легкоатлетическому сезону. Брат был звездой школьной сборной, ему принадлежал рекорд города по метанию копья. Кроме того, он толкал ядро и метал диск; а однажды, во время соревнований на школьном стадионе, тренер заявил Гарольда вместо заболевшего барьериста, и брат, перепрыгивая через последний барьер, неудачно упал и сломал себе запястье. У тети Клары в то время — или так было всегда? — случился очередной «нервный срыв» (по сравнению с тетей Кларой моя собственная пылкая мама была просто Гари Купером), и вечером, когда Хеши вернулся домой с загипсованной рукой, тетушка грохнулась в обморок прямо на кухне. Гипсовая повязка впоследствии была признана «каплей, переполнившей чашу» — что бы сие ни значило.
Для меня Хеши был объектом поклонения все то короткое время, в течение которого я знал его. Я мечтал о том, что в один прекрасный день и сам стану членом легкоатлетической сборной и буду носить короткие белые шорты с разрезами по бокам — чтобы было удобнее моим мускулистым и упругим бедрам.
В 1943 году, перед самым призывом в армию, Хеши решил обручиться с Алисой Дембовски, главным капельмейстером школьного оркестра. Алиса обладала невероятным талантом вертеть не одним серебристым жезлом, а двумя одновременно — она закидывала их за плечи, потом вдруг жезлы подобно змеям проскальзывали меж ее ног, еще через мгновение Алиса подбрасывала их в воздух на пятнадцать-двадцать футов и ловила — один за другим — у себя за спиной. В тех исключительно редких случаях, когда жезл все же падал на беговую дорожку — во время репетиций, — эта девушка укоризненно качала головой и тихо приговаривала: «Ах, Алиса!», за что Хеши, должно быть, любил ее еще больше. На меня, во всяком случае, это производило именно такой эффект. Ax-Алиса — с ее длинными светлыми волосами, взлетающими за спиной и падающими на лицо! Скачущая жизнерадостно через половину футбольного поля! Ax-Алиса — в коротенькой белой юбочке с белыми же лосинами, в белых сапожках, доходящих до середины икры! О Господи, Алиса «Ножки» Дембовски, во всей своей глупой, блондинистой гойской красе! Еще одна икона!
Эта Алиса была столь явной шиксой, что семейство моего дяди, да и наше собственное, погрузилось в бесконечную печаль. Что же касается местечка в целом, то я полагаю, обитатели его на самом деле гордились тем, что язычнице удалось достичь столь заметного положения в нашей школе, девяносто пять процентов преподавательского и ученического состава которой были евреями. С другой стороны, несмотря на аплодисменты, которыми болельщики Викуахик-Хай награждали бесстрашие и координацию девушки, исполнявшей, по меткому выражению диктора, комментировавшего выступление, «смертельный номер» — жезл оборачивался с обеих концов пропитанной бензином ветошью, потом ее поджигали, и Алиса жонглировала своеобразным факелом, — несмотря на гробовое «бум-бум-бум» басового барабана, аханье и визги публики, когда казалось, что Алиса вот-вот сама превратится в пылающий факел, опалив свою восхитительную грудь, несмотря на искреннее восхищение и уважение публики, — несмотря на все это, я полагаю, что на нашей трибуне царила некая комическая отчужденность, основанная на убеждении в том, что только гой может считать подобные способности первостепенным талантом.
В большей или меньшей степени аналогичным было отношение к спорту вообще и к футболу в частности. Это — занятие для гоев, полагали все родители в нашей округе. Да пусть они себе расшибают головы ради «славы»! Ради победы в какой-то игре с мячом!
Как говаривала моя тетушка Клара, заходясь своим тоненьким, словно скрипичная струна, голоском:
— Хеши! Умоляю! Мне ни к чему эти гойские забавы!
Не нужны ей эти ужасные забавы, от которых язычники пребывают на вершине блаженства… Футбольная команда нашей школы была отчаянно безнадежной (хотя оркестр, надо сказать, регулярно выигрывал призы и грамоты); — печальные рекорды наших футболистов, конечно, огорчали младшее поколение — что бы там ни чувствовали по этому поводу взрослые, — однако даже ребенок-еврей понимал, что проигрыш футбольного матча — отнюдь не вселенская катастрофа. Я вам приведу сейчас текст, который скандировали с трибун в конце матча мой двоюродный брат со своими приятелями, подбадривая терпящих очередную катастрофу игроков. Я орал вместе с ними:
Айки, Майки, Джек и Сэм
Не едят колбас совсем!
На обед у нас маца —
Ламца-дрица, ца-ца!
Ай-ай-ай, Викуахик-Хай!
Так что подумаешь — проигрыш. Зато мы можем гордиться другим. Мы не едим колбасу. У нас маца в буфете. Конечно, на самом деле никакой мацы у нас в буфетах не было, но она могла бы там быть, если бы мы захотели, и мы не стеснялись говорить вслух правду! Мы были евреи — и мы не стеснялись говорить об этом! Мы были евреи — и потому не только не были хуже гоев, громивших нас во время футбольной игры, но напротив — мы лучше их, ибо не собирались ложиться костьми ради победы в такой дикарской игре. Мы евреи, и мы — лучше всех!
