Так мы с ним идем: то еле плетемся, спотыкаемся, то пускаемся вскачь, наверстывая упущенное. И вдруг — сначала трудно поверить — впереди возникает что-то белое…
Мы с бычком поменялись ролями: теперь он тащит меня на веревке. Он бежит впереди, потому что у него вдвое больше ног и вчетверо меньше соображения. Я-то сразу сообразил, что это совсем не ворона, а просто белая сказка. Еще одна сказка на нашем пути.
Бычок останавливается: он замечает свою ошибку. Вместо вороны он видит снежные сугробы, ледяные поля и — это мы видим с ним вместе — белую принцессу Снегурочку.
— Му-у! — говорит мой бычок.
Снегурочка вскрикивает, итолос ее смешивается со звоном разбитой сосульки. Эту сосульку она только что держала в руках — и вот на земле кусочки льда, а над ними стоит растерянная Снегурочка.
Мне хочется что-нибудь ей сказать, как-то ее утешить. И я говорю:
— Скажите, пожалуйста, где вы достали такую сосульку?
Я смотрю на Снегурочку и вдруг замечаю, что она тает. Капли катятся у нее из глаз — все крупнее, крупней. Я боюсь, что сейчас она вовсе растает, и спешу объяснить свою мысль:
— Я только потому спросил, что красивая была со сулька…
Правильнее, конечно, сказать, что Снегурочка красивая, но я боюсь, что она обидится, и поэтому говорю о сосульке. И все равно ничего не помогает: Снегурочка тает буквально у меня на глазах.
— Послушайте, ну, послушайте же меня!.. Я ведь только хотел… хотел сказать… что красивая… была со сулька…
И тут она перестала таять. Она просветлела и даже как будто чуть-чуть заискрилась:
— Да вы просто дурак, — сказала она и тут же поправилась, чтоб меня не обидеть — Дурачок… Вас случайно зовут не Иванушкой?
— Я не знаю, — говорю я. — Может быть, меня зовут Иванушкой-дурачком, а может, Иваном-царевичем. Меня еще никто не называл, потому что в нашей сказке никого не было… Только я и вот этот бычок… Снегурочка замечает бычка.
— Какой беленький! Он у вас не из снега?
— Нет, он из шерсти… А у вас это что? Тропинка?
Мы можем пройтись по этой тропинке.
Тропинка у нее узенькая, вдвоем еще ничего, а третьему никак не поместиться. И он, третий, побежал впереди, зарываясь в снег и то и дело пропадая из вида.
— Тихо как у вас…
— Тихо…
— Я люблю тишину…
Я замолчал, Снегурочка не ответила, и вот — тишина завладела нашим разговором, вытеснила из него все слова, которые вдруг оказались лишними. Тишина повисла в воздухе, залегла в снегу, и только на тропинке чуть слышался скрип наших шагов…
Мой бычок попал в родную стихию. Вокруг все белым-бело, и он, белый, сливается с общим цветом. Мне то и дело приходится его искать, а он и рад, ему весело.
Пускай порезвится, думаю я. Сегодня порезвится, а уж завтра…
О том, что будет завтра, я стараюсь не думать. Завтра мы простимся с нашей Снегурочкой и опять будем вдвоем. Мы выйдем на большую дорогу, и каждый шаг будет нас от нее удалять, а к чему приближать — неизвестно…
Я смотрю на Снегурочку, и она знает, что я на нее смотрю, хотя глаза у нее опущены. И она говорит:
— Как это все-таки много — немножко тепла. Мне его всегда не хватало. Казалось — все хорошо и желать боль ше нечего, только бы вот чуточку, капельку тепла…
Потом мы молчим. Потом опять говорит Снегурочка:
— Вот эти снежинки — посмотри, как они блестят.
Будто и похоже, но каждая по-своему.
Я смотрю на ровную снежную пелену и не вижу в ней ни одной снежинки.
— На небе они не такие. Хотя там они ярче, но ка кие-то слишком холодные…
— Ты говоришь о звездах?
— Да, в небе их называют так. А на земле они прос то снежинки.
Я не очень понимаю, о чем она говорит, я просто слушаю ее голос.
— Конечно, хорошо быть звездой. Мерцать среди неба и не думать о том, что делается внизу. Но, бывает, зве зда задумается, и тогда она падает на землю снежинкой.
Видишь, сколько их всюду, звезд, которые вспомнили о земле…
Мы оба молчим, и все молчит вокруг нас, и нам так уютно в этом общем молчании…
Мы слушаем тишину. На землю спускаются сумерки и похищают у нас нашу белую сказку. Мы сидим на скамейке, на маленьком островке, но это нам нисколько не страшно. Мы сидим на скамейке и слушаем тишину.
— Наконец-то, — говорит тишина, — наконец-то вы на шли свою сказку… Вот такая ночь и скамеечка, на кото рой можно сидеть вдвоем, — чего больше искать на свете?
Снегурочка придвигается ко мне — и я отодвигаюсь, чтоб она могла сесть поудобнее.
— Сидеть вдвоем, — говорит тишина. — Ведь это самая лучшая сказка!
Легкий шорох. Это завозился в снегу наш бычок. Наш бычок сегодня устал — у него было столько впечатлений!
У меня тоже было много впечатлений, и я благодарен за это Снегурочке. Мне хочется для нее что-нибудь сделать. Ведь ей, бедняжке, всегда не хватало тепла…
Немножко тепла — и нам будет совсем уютно…
Огонек побежал по щепочке и, не удержавшись, свалился в снег. За ним свалился второй, и только третий, умудренный опытом своих предшественников, сумел устоять. Он осторожно ступил на щепочку, побалансировал для равновесия и сделал еще шаг. Опять побалансировал, поколебался на месте, словно собираясь вернуться, и пошел вперед — твердо, уверенно, как будто под ним была не щепочка, а толстое полено.
Где-то на середине пути он подпрыгнул и ухватился за верхнюю щепочку. Подтянуться и стать на нее было пустячным делом, но фокус тут был в другом: огонек прыгнул на верхнюю щепочку и в то же время остался на нижней. Из одного огонька стало два.
Вот тут-то и началось веселье! Огоньки прыгали по щепочке и двоились у нас на глазах. Они забирались все выше и выше и, наконец, забрались так высоко, что оторвались от щепок и повисли в воздухе, соединившись в один большой огонь.
— Ну, как? — спросил я.
Она не ответила.
— Правда, красиво?
Она не отозвалась.
Я посмотрел на нее.
Снегурочка молча таяла.
Звезды-снежинки вспыхивают при свете огня, одна за другой вспыхивают и гаснут. Они прилетели издалека, опустились с самого неба, чтобы погаснуть здесь, на земле…
— Снегурочка, — говорю я, — ну, не надо, прошу тебя!
Я не могу смотреть, как ты таешь. Когда ты таешь, мне хочется растаять вместе с тобой!
Мне хочется, но я не таю. Я не могу выжать из себя ни одной капельки.
Аты, баты,
Шли солдаты,
Аты, баты.
На базар.
Аты, баты.
Что купили?
Аты, баты,
Самовар.
Одинаковые ноги взлетают выше голов, а головы не испытывают при этом неловкости и спокойно таращат одинаковые глаза, приводя в движение рты, издающие бодрые звуки:
Аты, баты,
Сколько стоит?
Аты, баты,
Три рубля.
Аты-баты, как ножницами, стригут пространство, то удаляясь от нас, то опять приближаясь, и мне никак не удается постичь истинный смысл этих занятий. Десять шагов туда — десять шагов обратно. Двадцать шагов туда — двадцать шагов обратно. Как бы далеко они ни ушли, они всякий раз возвращаются на старое место.
Смог бы я так идти? Наверно, не смог бы. Аты-баты могут, потому что жизнь им предельно ясна и на все у них готовы ответы.
Куда идти? На базар.
Что купить? Самовар.
Сколько дать за него? Три рубля и ни копейки больше.
Они идут друг за другом, напоминая очередь у Золушкиного ларька, только трудно понять, где у них начало, а где конец, потому что движутся они то в одну, то в другую сторону. Десять шагов туда — десять шагов обратно. Двадцать шагов туда — двадцать шагов обратно.
Мы сидим в кустах и смотрим на эти занятия. Вот, наконец, появляется самовар, о котором у них столько разговору, вот он ставится на землю, и аты-баты усаживаются вокруг него.
Они пьют чай.
Они наливают его в большие чашки, заваривают почти дочерна и пьют, прикусывая из общей головки сахара.
Я выхожу из прикрытия, на всякий случай оставляя там своего бычка.
— Здравствуйте, ребята.
— А, здорово! Садись, выпей чайку. Эй, где там у нас лишняя чашка?
Мы знакомимся.
Аты-баты по очереди представляются мне:
— Катигорошек.
— Укатигорошек.
— Подкатигорошек.
— Закатигорошек.
Вообще-то они все Горошки, а отличают их только профессии. Один был кучером, катал царя и министров («Кати, Горошек!»), второй укатывал дороги, чтоб меньше трясло («Укати, Горошек!»), третий подкатывал бочки с вином («Подкати, Горошек!»), четвертый просто работал, закатав рукава («Закати, Горошек!»). Но теперь они на военной службе, так что у всех у них дело одно.
— Какое дело?
Они переглянулись между собой, приосанились и даже перестали пить чай.
— Слыхал про Несмеяну? Ну вот. Значит, мы ее охраняем.
