Наконец мы в редакции. Я иду к кабинету зама, а Зойка снова хватает меня за руку и ведет в конец коридора к мужской уборной.
— Зайди умойся. Вытаскивает из сумочки расческу.
— Причешись.
Захожу, умываюсь, причесываюсь. Затем Зойка ведет меня поближе к электрической лампочке.
— Сядь.
Сама поправляет, расчесывает мне волосы.
— Боюсь я за тебя, Степа. Зам из-за нескольких кружек пива может раздуть целое дело. А ну дыхни.
Я дышу.
— Держись подальше от зама. Старайся в его сторону не дышать.
— Все будет в порядке.
Зойка вытаскивает из сумочки какую-то склянку. Смачивает капелькой палец и проводит у меня под носом черточку. Потом ставит три мокрых точки. Две на лбу и одну на подбородке. Редакционный коридор становится сиреневым садом.
— Держись спокойно, с достоинством, даже если зам скажет тебе что-нибудь обидное. Пусть он видит, чувствует — ты сильнее его. Ладно?
— Все будет в порядке, — говорю я Зойке и толкаю коленом дверь в кабинет зама.
— Добрый вечер.
— Наконец-то. Где ты был?
— В пивной «Беларусь», на Солянке.
— Не делай юмор.
— Хочешь, дыхну.
Я сознаю, что делаю глупость, и все равно делаю ее. Подхожу почти вплотную к столу зама и дышу в его сторону.
Но между мной и замом защитной полосой становится сиреневый сад.
— Сейчас двадцать два часа, а ты ушел в семнадцать…
— Я был в пивной «Беларусь», на Солянке, — тупо настаиваю я на своем.
— Где бы ни был настоящий журналист: в театре, на свидании ли, у чужой жены…
— Я был в пивной «Беларусь», на Солянке.
— …он обязательно сообщит редакции адрес, номер телефона, чтобы его сразу можно было найти, вызвать.
— Я был в пивной «Беларусь», — еще раз заявляю я.
Входит Юзеф, помощник зама. Докладывает:
— Звонит выпускающий.
Зам не слушает помощника. Он внимательно оглядывает его, потом меня и говорит:
— В прошлом году ты, Степа, был одного роста с Юзефом, а в этом стал выше.
— Я был в пивной «Беларусь», на Солянке.
Я лезу на рожон и, кажется, зря стараюсь. Зам давно догадался, где я был и что делал. Но вместо того чтобы стряпать из-за нескольких кружек пива дело, он старательно ищет пути к примирению.
— Интересно, Степа, на сколько ты вырос за этот год?
— На два номера.
Наконец-то я оставил пивную на Солянке в покое.
— На каких два номера?
— Сандалий «Скороход». В позапрошлом году у меня был сорок первый размер, в этом пришлось купить сорок третий.
— Ха-ха. А ты, Степа, как конферансье Гаркави. Тоже умеешь делать юмор.
Я не был как конферансье Гаркави. Я не умел делать юмор. Для юмора нужно что-то придумывать, выкручивать, а я всегда говорил лишь то, что есть. А вот с замом, как ни туго вертелись нынче в моей голове шарики, я ясно видел, что-то стряслось. Три дня назад в бильярдной зам готов был четвертовать меня, а сейчас льстил, протягивал на дружбу руку.
— Звонит выпускающий из типографии, — снова говорит Юзеф. — Газета уже сверстана, а подвала нет.
— Будет подвал.
— Чтобы не задерживать номер, выпускающий предлагает подвал отложить на завтра, а сегодня поставить рецензию на премьеру в театре Мейерхольда.
Зам не отвечает. Он вытаскивает из кармана два бильярдных шарика и начинает жонглировать ими. Минуту длится пауза.
— Что сказать выпускающему?
— Ждать.
Юзеф уходит.
— Где твоя статья, Степа?
— Какая?
— Из полосы «Весь комсомол строит Магнитку».
— Здравствуйте Сам порвал, кинул в корзину…
— Копию ты сохранил?
Я задумался. Дать заму копию или сначала посоветоваться с Макаром?
— Не тяни, Степа. Из-за твоей статьи номер задерживается.
— Брось разыгрывать.
— Честное слово.
Я снял с головы тюбетейку и хоть знал, что тюбетейкой не вытираются, стер со лба обильно выступивший пот. Потом полез во внутренний карман и вытащил копию злополучной статьи.
— Ты ничего не менял тут?
— Нет!
Зам, не читая статьи, пишет на первой странице: «В номер». Затем вызывает Юзефа.
— Кто дежурит из курьеров?
— Алтунин.
Зам вытаскивает из кармана рубль.
— Пусть возьмет такси и срочно доставит это выпускающему в типографию.
Юзеф бежит с моим подвалом к курьерской. Зам перестает жонглировать бильярдными шариками. Прячет их в карман и говорит уже не заискивающим голосом, а обычным:
— Все, можешь быть свободным.
— Постой, скажи, что случилось?
— Неважно.
— Тебе неважно, а мне очень.
— Твоя статья была забракована, теперь я амнистировал ее. Решил дать Степану Садырину по-хорошему проститься с Магниткой.
— Я не собираюсь уезжать с Магнитки.
— А если тебе предложат?
— Мы дали друг другу слово не уезжать до первой плавки чугуна.
— Кто мы?
— Бригада монтажников.
— Ты теперь не монтажник, а сотрудник редакции и будешь работать не там, где тебе хочется, а там, куда тебя пошлет редколлегия.
— Редколлегия будет только завтра.
— Чтобы не томить тебя, Степа, в неизвестности до завтрашнего дня, я поговорил предварительно со всеми членами редколлегии, и мы опросом приняли решение послать тебя корреспондентом в Дудинку.
Я ткнул кулаком себе в лоб.
— Убей, не понимаю, зачем мне ехать в Дудинку?
— Для твоей же пользы, Степа. Чтобы стать настоящим журналистом, Степа, нужно иметь широкий кругозор, — тоном отеческого поучения, который я так ненавижу, говорит зам. — А ты, Степа, ничего, кроме Магнитки, не видел. Проявляешь в работе вредные тенденции анархо-синдикализма. А Дудинка — это Крайний Север. Новый мир. Новые люди. У Дудинки будущее.
— Наша газета печатает из Дудинки одну двухстрочную заметку в год.
— Для настоящего журналиста, Степа, — говорит зам, — важно не количество, а качество. Напиши двухстрочную заметку так, чтобы читатели два года помнили ее, и твоя поездка оправдается.
И хотя я три дня тренировал выдержку, мне до смерти захотелось проявить невыдержанность. Закричать: ложь, вранье! Я в Дудинку не поеду.
А зам видит, что кровь бросилась мне в голову, и говорит:
— Вот, вот, ты снова хочешь проявить вредные тенденции анархо-синдикализма. Нехорошо, Степа. Представитель класса гегемона. Выдвиженец. Ты должен подавать пример.
Карлу Марксу было легко подвергать все сомнению, у Маркса был жизненный опыт. Эрудиция. Образование. Верный друг Энгельс, с которым он мог спорить, советоваться.
А что у меня? Девять классов второй ступени и два года работы в бригаде монтажников. Я подвергаю сомнению слова зама о вредных тенденциях анархо-синдикализма, а правильных выводов сделать не могу. Что это, 2X2 = 4 или 2Х2 = 5?
Поднимаюсь и иду к выходу, а зам тем же противным отеческим тоном спрашивает:
— Хочешь, Степа, облегчить свою участь на завтрашнем заседании? Напиши письмо в редколлегию. Сам признай свою ошибку. Сам изъяви добровольное желание поехать в Дудинку!
— На-ка, выкуси! — говорю я и показываю заму фигу.
Показал и сразу понял, что сделал глупость. Три дня тренировал выдержку и вдруг сорвался. Иду в уборную к рукомойнику. И пока холодная струя льется, охлаждает мою бедную голову, сам с собою рассуждаю:
«Макару здорово повезло с богинями и богами. В какой бы тяжелый переплет ни попадал Макар, Логика и Анализ всегда выводили его на верную дорогу. А мои две дурехи — Интуиция и Эмоция — чаще подводят меня, чем помогают».
Голова начинает неметь. Мне кажется, что я держу ее под холодным краном уже неделю. Словно в полусне, слышу стук в дверь. Откуда-то издалека до моего полузамерзшего сознания доходит Зойкин голос:
— Выходи, слышишь! Немедленно.
Вода шумит. Я молчу. Не дождавшись ответа, Зойка открывает дверь и начинает своими крохотными кулачками молотить по моей спине.
— Негодный! Почему ты молчал? Я черт знает что уже подумала.
Зойка ругается, завинчивает кран и толкает меня к выходу.
— Что, болит голова?
— Немного.
— Не нужно было пить так много пива.
Несмотря на поздний час, наш отдел в сборе. Тут Вася, Мишка, Моисей, оба Женьки, Катя. Как только я вошел, Мишка спрашивает:
— Ну как?
Я рассказываю, конечно, не про фигу и не про Дудинку. Об этом им скажет зам завтра на редколлегии. Я рассказываю о своем подвале.
Ребята в недоумении.
— Послал в набор? Амнистировал? А что случилось?
— Спросите у Макара. Он член редколлегии.
А Макар сам ничего не знает. Макар бежит за ответом к заму, а тот уехал в типографию подписывать в печать завтрашний номер газеты.
— Я скажу, что случилось, — говорит Мишка. — Заму кто-то позвонил.
— Один из секретарей ЦК комсомола, — заявляет Катя.
