Впереди прижим. Перед ним бледнеют все пройденные нами перекаты и пороги, вместе взятые. Воды Мрассу устремляются здесь в один, шириной два-три метра поток. И поток этот всей своей мощью пытается сдвинуть с места вставшую перед ним преграду — почти квадратную отвесную скалу.
Скала есть скала. Она стоит твердо, не желая уступать дорогу кому бы то ни было. Мрассу беснуется, ревет, пытается как бы проткнуть сильной струей эту тупую твердыню, но тщетно. И тогда обессиленная неравной борьбой, она вынуждена капитулировать и повернуть в сторону, раскатившись глубоким и усталым плесом.
— Что будем делать, братцы?
Можно, конечно, не рисковать, протащить лодку и груз по берегу, но какой же мы тогда флот, если дрогнем перед первым настоящим препятствием.
— Давай, рванем!
Кузьма предлагает мне поменяться местами. Я гордо отказываюсь, хотя и чувствую неприятную слабость в коленях.
— Ну, смотри…
В тоне адмирала нет ничего угрожающего, но мне все же становится не по себе. Я до боли в пальцах сжимаю шест и до предела напрягаю зрение. Только бы не подвел мотор. Стоит ему заглохнуть по выходе из прижима, и лодку так вдарит о скалу, что потом и щепок не соберешь.
— Держись, братцы!
Виктор включает мотор на полную мощность. Игнат подался телом вперед, как бы помогая кораблю выбраться из пучины.
Лодка преодолевает течение со скоростью не более полуметра в минуту. Мотор захлебывается от напряжения. Валера беспрерывно отчерпывает консервной банкой захлестывающую через борт воду.
Еще, ну еще чуток…
Скала медленно, очень медленно проплывает мимо меня. Она темна и мрачна, как ночь в ненастную погоду. Прямо по ходу в трех-четырех метрах ревут буруны. Проскочить между ними, и тогда сам черт нам не страшен. Но что это? Невидное прежде дно — глубина у скалы — ой-ой, не мерена, теперь будто бы само вынырнуло и замельтешило перед глазами отполированной, всех цветов и мастей галькой.
Вроде бы радоваться надо — пучина позади, а меня начинает одолевать страх: галька не уходит под лодку, она недвижима, и только пода над ней мчится с прежней скоростью. Значит, мы стоим, не движемся? Почему? Хочется оглянуться, но я боюсь оглядываться. Я, будто завороженный, держа шест, как острогу, смотрю на крупную серую булыгу с вкраплениями блестящего кварца. Булыга лежит на дне чуть справа от меня и медленно уходит в сторону. Значит, лодку начинает разворачивать.
— Нос!.. Нос держи…
Я втыкаю шест в дно, упираюсь до помутнения в глазах, но сил явно не хватает, нос лодки наползает на шест, вырывает его из моих рук, я не удерживаюсь на ногах и лечу вслед за шестом в бурлящую воду.
Только позже я осознал и смог восстановить происшедшее.
Вода сразу же накрыла меня. Лодку развернуло носом к скале, и она прошла надо мною прежде, чем течение успело швырануть мое бренное тело о каменную твердь. Непостижимым образом я успел уцепиться за борт, и чьи-то руки втащили меня на «палубу» нашего корабля.
К счастью, лодка прочно сидела кормой на подводном камне иначе… Впрочем, тогда вы не читали бы этой повести. Но прочность эта все же была мнимой. Течение в любой момент могло стащить нас камня и хряпнуть о скалу.
— Взять всем шесты! — скомандовал Игнат, ибо Кузьма командовать был сейчас не в состоянии.
В лодке лежал только один запасной шест. Вооружились кто чем — досками, палками, коленами от удилищ — и пиками надавили их в сторону скалы.
— Дави на правый борт!.. Теперь на левый!.. На правый… На левый…
Раскачали лодку, она сошла с камня и ринулась на скалу.
Виктор дал задний ход, мы одновременно ткнули своими копьями в мгновенно надвинувшуюся каменную массу…
А потом долго сидели на берегу, прежде чем решиться на дальнейший штурм.
На всех нас нашло непреодолимое желание говорить, рассказывать, смеяться над совсем не смешными вещами, словно мы целую вечность не виделись.
Слушателей не было. Были только говорящие. И лишь одни скалы молчали, угрюмо поглядывая на нас.
Я, помнится, нес околесицу о великих мореплавателях прошлого, штормах, Робинзоне и необитаемых островах. Валера, яростно жестикулируя, доказывал преимущества самбо над классической борьбой, Кузьма что-то молол о капитане Куке. Виктор вновь вспомнил Черное море и его пляжи, расцвеченные плавками и купальниками. Игнат же рассказывал, как он додумался отремонтировать разработанную втулку с помощью банки из-под сгущенного молока. Со стороны наша беседа наверняка походила на шумный и несуразный восточный базар.
Потом все, будто по команде, затихли и расслабились. Валера сказал:
— А ведь Волнушечки могло среди нас сейчас и не быть.
— А ты бы плясал от радости, да? — процедил я.
— Ду-урак!
— От дурака слышу.
Ничего умнее я ответить ему не мог. Я был зол на себя за потерю шеста и свое неудачное сальто-мортале, а тут еще Валеркины подковырки. Ведь никто ничего не сказал, и словом никто не обмолвился о моей оплошке, Валерке же обязательно надо позубоскалить и, конечно, не без задней мысли: дескать, будь он впередсмотрящим, такого бы не случилось.
Валера обиженно отвернулся.
— Проплыть можно, — сказал Виктор, не сводя глаз с прижима. — Нужно только взять чуть правее и часть груза оставить.
Солнце прыгало по скале яркими бликами, и создавалось впечатление, что скала смеется над нами. Росшая и расщелине сосенка неодобрительно покачивала вершинкой. Мрассу бесновалась по-прежнему и даже, казалось, еще злее билась о каменную твердь и вспенивала воду.
Перспектива вновь испытать пережитое мне не улыбалась. Возможно, и другие не очень-то жаждали повторить бросок.
— А вообще я, пожалуй, пойду один, — сказал Виктор Оладышкин. — А вы бережком с рюкзаками. Проскочу, не беспокойтесь.
— Я с тобой, — сказал адмирал и покраснел. Наверняка эти слова вырвались у него нечаянно, просто из чувства солидарности.
Виктор глянул на Кузьму, ухмыльнулся:
— Давай…
Кузьма оторопел, сглотнул слюну, смахнул со лба потную капельку. Такого подвоха от боцмана он явно не ожидал.
Отступать, однако, было некуда. Кузьма потоптался немного, вздохнул тяжко, будто в последний раз видит белый свет, и полез в лодку.
Но зато стоило посмотреть на адмирала, когда опасность осталась позади. Нет, внешне он не выказал радости, ничего, мол, особенного не произошло, так и должно было быть, на то он и адмирал славного флота. Кузьма спокойно, из-под ладошки посмотрел вдаль, но в нарочитом этом спокойствии было столько торжества, столько достоинства, что мне, например, стало стыдно за себя: почему же я не поплыл вместе с Виктором.
Кузьма опустил руку и негромко так молвил:
— Ну, что же… Двигаем дальше. Пока все идет благостно!
Глава седьмая, повествующая о том, как адмирал поймал первого своего тайменя
Игнат прибавил скорости на плесе, уверенно прошел неглубокую протоку, бурливый перекат и, чуть приглушив мотор, чтобы все его расслышали, сказал:
— За поворотом будет деревня.
И точно. Только лодка завернула за густой тальниковый мыс, как мы увидели стоящую на взгорке избу.
— Ну, провидец! — восхищенно дернул головой Кузьма.
— Смотреть в оба надо! — сказал Игнат, показав на вершину издалека видного холма, на котором паслось небольшое стадо коров.
— Объявляю трехдневный привал, — провозгласил адмирал, когда лодка приткнулась к берегу под невысоким обрывчиком напротив избы.
Все так измаялись, что никто не возразил против такого незапланированного предложения. Я же готов был за это троекратно облобызать адмиральские щеки, поросшие редкой рыжей щетиной.
По вырытым в глинистом обрывчике ступенькам спустился коренастый шорец из тех, кто с рождения не расстается с тайгой. У него было обветренное загорелое лицо. Приветливо улыбаясь, он протянул каждому по очереди руку:
— Здрасьте! Гости пришел? Хорошо делал. Лодка привязывай, вещи изба неси. Изба большой, место хватит, чай пить будем.
— Может, познакомимся для начала, — сказал Кузьма. — Как зовут-то?
— Аполлон зови.
— Бельведерский? — сострил адмирал.
— Нет, просто Аполлон зови.
Изба у Аполлона просторная, на сваях, с большими сенями и огромной комнатой. Четверть комнаты занимала деревянная кровать, сработанная, видимо, с расчетом на праправнуков. На ней лежала добротно выделанная лосиная шкура. Еще здесь была железная печурка с трубой, выведенной прямо в окно, самодельный стол, две табуретки и несколько пчелиных рамок в углу.
Аполлон был пчеловодом промхоза. Жил он здесь только летом, а на зиму, убрав улья в омшаник, уезжал в родное село, километрах в шестидесяти отсюда.
Когда-то на этом месте стоял поселок, улус, дворов на тридцать. Сейчас тут живет только Аполлон, да на другом берегу, в устье впадающего в Мрассу Кезеса, — две шорские семьи. И еще — километра полтора вверх по Мрассу — лесничий, старый кержак с женой и сестрой.
