Коллеги мне наложили повязку, и я продолжил свою дежурство.
Потом все врачи, которые со мной работали, еще долго спрашивали меня – ерничая, конечно, – чей укус приятнее: московской злой осы или чемпионки мира по художественной гимнастике?
Ночью, во время обхода, эту чемпионку я проведал. Точнее, она требовала, чтобы к ней пришел “тот самый доктор”. Она уже была спокойнее. Поинтересовалась, как моя рука. И посоветовала, не без иронии, сделать мне йодную сеточку.
Сливочное масло во многом было опосредованным мерилом в служебных отношениях. Тому, кого больше любит повариха, она клала больше сливочного масла и сахара в чай.
Дежурному врачу, который снимал пробу на пищеблоке (это была его обязанность), масла клали столько, что каша или пюре плавали в нем.
Когда дежурил я, то, к ужасу работников пищеблока, отношения со мной у них не складывались никак. “Язык масла”, а заодно и “язык сахара”, исчезал. Я предупреждал сразу: “Каша – без масла. Чай – без сахара!” На пищеблоке меня никто не мог понять.
Почему-то именно масло во времена дефицита любили воровать. Именно за маслом пристально следили. Оно было символом… А вот чего – непонятно.
Закладка масла в больнице имени П. П. Кащенко была серьезная и пафосная процедура. Так и говорили – “закладка масла”.
На большой тележке три пациента в байковых пижамах в сопровождении двух сотрудников пищеблока вывозили огромный куб сливочного масла килограммов, наверное, на сто. Впрочем, может быть, мне так казалось. Этот куб масла взвешивали в присутствии дежурного врача с точностью до грамма. Записывали вес в специальную тетрадь, а потом большим ножом или струной резали на кубики поменьше, и эти кубики бросали в чаны выше человеческого роста с кашей или пюре.
Врач должен был присутствовать при этом до тех пор, пока масло не растает.
В то самое дежурство я ушел чуть раньше окончания этого таинства. Мутило. Но пришлось вернуться за забытой ручкой. Врачу без ручки никуда.
Я застал следующую картину: на борту чана висела повариха, а сверху торчали только ее ноги и розовое, толстое, с начесом белье. Огромным половником она пыталась выловить из каши уже не кубик, а шарик масла – так как у кубика грани уже оплавились. Увидев меня, бедная работница пищеблока испугалась и чуть не упала и не утонула в этом чане, наполненном рисовой жижей.
Слава Богу, все обошлось, а то мне пришлось бы спасать повариху от неминуемой и глупой смерти.
А я вряд ли на это решился бы.
Как-то дежуря по все той же больнице имени, между прочим, Петра Петровича Кащенко, я обнаружил, что в санаторном отделении пропали две напольные китайские вазы. То есть только что я проходил по коридору отделения и вазы были, а через двадцать минут иду обратно, а ваз нет. Ночь. Часа два. Я звоню в отделение милиции.
– Здравствуйте, это дежурный врач по больнице имени Кащенко Бильжо Андрей Георгиевич.
– Дежурный слушает. Лейтенант милиции Иван Петров. Чем могу помочь?
– Понимаете, товарищ лейтенант, у нас в отделении пропали две напольные китайские вазы. Очень ценные.
– А что вы хотите, чтобы мы сделали?
– Нашли эти вазы!
– Как?
– Пришлите милиционера с собаками, – говорю я.
– Доктор, вы сошли с ума! – это он врачу-психиатру. – Собаки в это время спят!
Скажу сразу для тех, кто волновался за вазы, – они нашлись. Были спрятаны на больничной помойке. Но, наверное, у многих возник вопрос: откуда в психиатрической больнице вообще могли оказаться напольные фарфоровые китайские вазы. Не врет ли автор? Нет, автор не врет.
Дело в том, что психиатрическая больница имени П. П. Кащенко была построена до революции, в 1875 году по приказу московского градоначальника Николая Александровича Алексеева. Крупные суммы на строительство больницы внесли Боткин, Третьяков и многие другие меценаты. Однако недостающие – и немалые – деньги внес сам московский городской голова. Вот так!!!
Кстати, убил его из пистолета душевнобольной прямо в его собственной – Алексеева – приемной. Последними словами градоначальника была просьба никак не наказывать убийцу.
Больница потом носила имя Николая Александровича. Его она носит и сейчас.
А в честь Петра Петровича Кащенко называлась она в советские годы.
Так вот, и китайские напольные вазы, и мебель xix, а то и xviii веков, включая напольные часы с боем, – все это находилось в санаторном отделении больницы. Эти вещи перенесли из административного корпуса. Во времена СССР они были на строгом учете, и унести их домой или на дачу какому-нибудь медицинскому чиновнику было невозможно. Сегодня, когда воруют все и составами, и уже нет самого санаторного отделения, нет той мебели и тех напольных китайских ваз, я думаю, уж лучше бы их тогда на моем дежурстве сперли больные.
Будьте здоровы и держите себя в руках.
14. Один случай из моей психиатрической практики
Как-то в одном крупном книжном магазине у меня была встреча с читателями. И один из них попросил меня рассказать о каких-нибудь историях из моей психиатрической практики. В общем-то, меня об этом много раз просили и раньше. Но я избегал и, как правило, избегаю это делать потому, что непрофессионал по-прежнему представляет психиатрию по рассказу Чехова “Палата № 6” или тут же задает вопрос о “психиатрических репрессиях”.
Истории, которые я расскажу, скорее про то, как на меня влияли мои пациенты – то бишь на мою психику, на мое мировоззрение.
Итак, первый случай.
В психиатрии, особенно клинической, связанной с наукой, было принято писать большие истории болезни. Описывать надо было всю жизнь человека и характерные особенности его близких и даже дальних родственников.
Больного, то есть пациента – так будет корректнее, – мне дали очень сложного. Никто не мог разобраться в том, что с ним происходит, – ни один из профессоров. Дали мне его не потому, что я, ординатор первого года, был таким умным, а чтобы я написал большую, подробную клиническую историю болезни и доложил – в психиатрии говорили: “показал пациента” – психиатрическим светилам.
Надо сказать, что пациент мой был амбулаторным, то есть в отделении не лежал: жил дома, работал и периодически приходил консультироваться.
А было это самое начало 80-х годов. Сергей К. – назовем его так – был человеком очень интеллигентным и очень образованным – он был композитором и музыковедом. Закончил Московскую консерваторию и писал диссертацию по теме “Скандинавский джаз”. На джазе мы как-то с ним и сошлись. Я в то время ходил в лучший джазовый клуб в Москве – в “Доме медиков”, – располагавшийся в особняке княгини Шаховской, что рядом с театром имени Маяковского. Потом там, кстати, была “Геликон-опера”. Впрочем, к истории болезни моего пациента это не имеет никакого отношения.
С Сергеем К. мы встречались. Ежедневно. Он рассказывал, я записывал.
Беспокоила его, как он говорил, тревога, бессонница, подавленность, раздражительность, и иногда его посещали мысли о том, что жизнь пуста и бессмысленна… Ну и т. д. В общем, он описывал довольно типичную картину депрессии. Но чего-то в его рассказах не хватало. При такой невротической клинической картине должна была быть какая-то причина для этих расстройств, чего-то мой пациент не договаривал.
Мы встречались вновь и вновь. Говорили о разном. Я все пытался нащупать, что у него не так в жизни. Вроде и диссертацию пишет, музыку сочиняет… Почему его интересует именно скандинавский джаз? И что за страдания? Так обычно страдают от безответной большой любви. А жил Сергей К. вдвоем с мамой.
И вот как-то я его спрашиваю… Просто решил проверить, работает ли тест на амбивалентность, который часто применял один очень известный московский психиатр, чтобы узнать, легко ли пациент принимает решение:
– Скажите, пожалуйста, Сергей, как быстро вы выбираете галстук, когда куда-то идете?.. Или когда в магазине его покупаете?..
А сидел я перед ним в чистом белом халате и в галстуке – так было принято одеваться советскому врачу-психиатру. Потому как если халат мят и галстука нет, то это уже не врач, а работник плодоовощной базы.
Впрочем, уже в то время западные психиатры вели прием без белого халата, но в галстуке. (Смотри американское кино, где во многих фильмах психиатр – абсолютный герой. И, между прочим, красив, силен и умен. Ричард Гир, Брюс Уиллис и др. – а не полусумасшедший, стряхивающий с себя чертиков психиатр советского кино.)
И вдруг после моего невинного вопроса про галстук Сергей К. решительно заявляет: “А я, Андрей Георгиевич, галстуков вообще не ношу! – и после короткой паузы: – Потому что галстук – это мужской атрибут!..” Вот тебе раз!
И все… И дальше его прорвало. И стала выстраиваться стройная клиническая история его страданий – или иначе: картина непростой жизни человека.
