Прихожу, помню, как-то раз на работу. Весь замотанный, встрепанный. Про 1 апреля, конечно, не помню: не до того.
А в офисе сидит мой дружок. Приятель мой. По фамилии Дадасов. Милое такое существо, типа моржа в парике. Дадасов и говорит:
— А, это ты?.. Привет! — морда довольная, шире стола. — Как оно?
— Привет, — отвечаю. — Ничего.
— А чего это у тебя ширинка расстегнута? Перегрелся что ли?
Смотрю — застегнута ширинка. На все пуговицы, как у кремлевского курсанта. Всё в ажуре. А Дадасов ржет:
— Первое апреля! Первое апреля! Ха-ха-ха!..
Гляжу я на Дадасова: ну, животное животным. И чего смешного?
— Чего, — говорю, — гогочешь-то, недоумок?..
— Так ведь наколол я тебя с ширинкой-то! Облопошил! Подкузьмил! А ты мне и поверил! Ха-ха-ха! Объегорил я тебя, обмишурил! Хы-хы-хы! В дураках ты остался, тумбочка ты лопоухая! Хо-хо-хо!..
Сидит, весь трясется, как шахтер в забое. Красный, потный. Тупой, как телепузик. Смотреть стыдно.
— Ой, не могу!.. Го-го-го!.. Ой, и дурак же ты!.. Ой, дурак!.. Хы-хы-хы!.. Ой, держите меня!.. Полез ширинку проверять!.. Испу… Ой, не…могу!.. Испугался, пенек в штанах!.. Ха-ха-ха!.. Встревожился!.. Вот козлище-то доверчивое!.. Га-га-га!.. Скот наивный!.. Хы-хы-хы!.. Гу-гу-гу!.. Ой, не могу!..
Прямо истерика у бедного. Со стула сполз, сидит на полу, колотится, булькает, хрюкает, весь в слюнях, даже пену из носа пустил. Радужную такую, вроде мыльной. Я говорю:
— Чего смешного-то?.. Ты объясни. Я не понимаю.
А он уже говорить не может, лбом в факс уперся, трясется, хрипит. Икает. Судороги у животного. Ногой только слегка дергает, как перед смертью. Я говорю:
— Ладно, Дадасыч. Не хочешь объяснять, не надо. Только пока ты тут ржал, там уже, наверное, касса закрылась.
Дадасов из-под факса:
— Ка…кая ка…касса?
— Такая «какасса». Сегодня какой день-то?
— Какой?..
— Пятница, первое апреля.
— Ну…
— Вот тебе и «ну». Деньги-то нам обычно второго дают?
— Второ… ик!..го
— А второе — суббота. В субботу-то касса не работает. По субботам-то только бобры работают. Вот они и дают первого. До трех. А сейчас уже пятнадцать минут четвертого. Так что иди, остряк, депонент оформляй. Через месяц деньги получишь.
— Так чего ж ты, Иуда, молчал?..
— Так ведь ты тут острил, как рыжий на ковре. Эксперименты полчаса с моей ширинкой ставил. Трясся, как припадочный. Факс вон лбом протаранил. Чуть не обделался на почве сатиры и юмора.
— Ну, контора!.. — процедил Дадасыч и весь лиловый, злой, поднявшись с карачек и раскачивая животом, как кадилом, беременной хрюшкой побежал в кассу.
Ничего на свете, скажу я вам, нет беспомощней, чем люди, бегущие за зарплатой и боящиеся опоздать. Жалкое зрелище. Даже таракан достойней выглядит.
И самое-то интересное, что я Дадасова и не пытался обманывать. Сказал правду. Я вообще всегда правду говорю. Так меня в пионерской организации научили.
Дадасов, действительно, опоздал, был вынужден оформлять депонент и деньги получил только через месяц. Еще занимал у меня, помню, триста долларов, остряк фигов. Так, кстати, и не отдал.
Ну и скажите мне: кто из нас дурак? Если я и дурак, так только потому, что дал в долг Дадасову. Потому что Дадасов не отдаст. Это известно. Объегорил меня Дадасыч на триста баксов. Но не первого апреля.
Так вот я и думаю…
Каких только глупостей люди 1-ого апреля не придумывают! И одна дурней другой.
А ведь если на чистоту: круглый год (кроме этого самого «дня дурака») люди друг друга так ловко обманывают, так красиво накалывают, так эстетично, с выдумкой, с шиком и блеском кидают — любо-дорого смотреть. Сколько изобретательности, искрометности, нетрадиционных ходов и решений, хитрости, смекалки, ловкости! И куда все это только девается 1-ого апреля?
«У вас спина белая», «у тебя носки разные» — тьфу! А второго апреля такую комбинацию с десятью неизвестными разыграют, такой подъебобель в сметане, такой гамбит с тройной подставой а-ля КГБ, такую китайскую рокировочку с захватом левого яйца — только присвистнешь и руками разведешь. Умницы!
Дурачками люди прикидываются первого-то апреля, просточками, наивными. Доброжелательными простофилями. Про носочки и шириночки острят, хитрецы!
Не верьте вы им! Первого-то апреля как раз верить можно. А вот второго — ухо востро! И если кто-нибудь что-нибудь вам скажет, или спросит, сколько, мол, время или как, мол, пройти в библиотеку, вы не суетитесь, не дергайтесь, а ответьте спокойно так и с достоинством:
— Сам дурак!
Эстоголизм, или Край непуганых алкашей
Сами эстонцы пьют в меру. А если эстонец всерьез напьется, то он или заснет, или запоет что-нибудь эстонское.
Когда я учился в университете, у нас на курсе был один эстонец. Томас. На соревновании по перетягиванию каната он перетягивал шестерых. Вывести его из себя было почти невозможно. Но если он все-таки выходил из себя, справиться с ним было нельзя. Он проучился у нас всего полсеместра. Потому что однажды на семинаре по истории КПСС, когда преподаватель долго и нудно рассказывал что-то про теорию пролетарской революции, Томас вдруг встал, сказал: «Ннетт, этта нневазмооожнааа!» — и вышел.
Вечером он напился в общежитии и всю ночь пел эстонские народные песни. Его отчислили, и больше я его не видел. С тех пор Томас мне чем-то очень мил.
В Эстонию я попал полтора-два года назад. Раньше бывал — в раннем детстве. И вот я опять в Таллине. Я очутился там как раз тогда, когда была эта нашумевшая история с бронзовым солдатом. Ну, думаю, сейчас приеду, а кругом враги.
Ничего подобного. Нормальные спокойные эстонцы. Никакой агрессии. Врагами оказались другие. Когда я прилетел в Таллин, в аэропорту было несколько сотен в хлам пьяных англичан, основательно заблеванных и очень злых. Сильное впечатление. Но об англичанах ниже. Вернемся к Эстонии.
В Эстонии всё так же, как было полвека назад. И как было век назад. И пять веков. Всё, конечно, антисоветски переименовано. Но в целом — никаких существенных изменений. Тихо, спокойно, терапийно. Все та же фигура старого воина Вана Тоомаса, та же Ратушная («Ра-а-а-атушная») площадь, та же башня Толстая («То-о-олстая») Маргарита.
Все та же скульптура безутешной вдовы Линды. Линда — очень серьёзная вдова.
Напоминаю легенду: в ней дух, так сказать, Эстонии.
Погиб славный богатырь Калева, первый вождь гордых эстов. И его вдова Линда собственноручно сложила ему могильный холм из камней. Камни — по нескольку тонн. Собственно, весь Верхний Таллин — это и есть могильный холм богатыря Калева.
Утомилась Линда, булыжники таскаючи, и выронила последний камень из своих могучих рук. И заплакала Линда, и наплакала целое озеро, и села на камень Линда, и сидит безутешная Линда на том самом камне до сих пор…
Очень трогательная, кстати, история. И очень эстонская в смысле соединения настоящего чувства с трудолюбивым тасканием валунов. В общем — романтическое сумо по-прибалтийски. Уважаю.
Эстонки и сейчас похожи на Линду, а заодно и на То-о-олстую Маргариту. И видно, что они вполне склонны к такой вот долгосрочной преданной тяжелоатлетической любви.
«Горячие» эстонцы — очень симпатичные и приветливые. Просто они сначала думают, а потом говорят или делают (мы — наоборот). Отсюда и анекдоты об их заторможенности. Они — заторможены, мы — отморожены. Вот, собственно, и вся разница. И ещё неизвестно, что лучше.
Впрочем, эстонцы в Эстонии вообще не очень заметны. В Нарве их почти совсем нет. В Таллине их меньше, чем местных русских плюс туристов. Где-нибудь в Пярну, конечно, с эстонцами погуще. Но общая разряженность населения создает комфортную атмосферу ненавязчивости аборигенского элемента.
Если бы четверть века назад эстонцам сказали, что Эстония станет алкогольной столицей северо-восточной Европы, они бы, конечно, не поверили. Но это — факт.
В Эстонии всё (пока!) относительно дёшево, включая и алкоголь. Весь алкогольный люмпен Европы, вся интерпьянь Старого Света неуклонно тянется к могильному холму Калева. Глядя на Линду, невольно думаешь, что скорбит она уже не только о своём муже, сколько о том, что творится на улицах и в барах Старого и Нового Таллина.
Главное направление, по которому в Таллин съезжаются европейские синюшники, конечно, северное. Раньше финны массово ездили квасить в Питер. Теперь ездят в Таллин.
Из Финляндии в Эстонию каждые полчаса прибывает паром. На каждом пароме — несколько сотен возбужденно-предзапойных финнов.
Многие финны ужираются до недоумения прямо не покидая парома. Магазины там, прямо у парома, есть. Дорога от парома до города называется «лосиной тропой». Финнов эстонцы называют «лосями». Отели для финских запоев (а такие есть, специально оборудованные, с тазиками и т. п.) — «лосиными стойлами». Раньше я обо всем об этом слышал и даже читал, но думал, что это преувеличение. Нет, всё так. Нне-ттаккк…
Я не поленился и съездил посмотреть на это чудо.
