И тут — прямо, гнилые ворота повалив, въезжает во двор роскошный БМВ!
И выходит Она!
Молчим.
— Тут я… кастрюлю у тебя оставила… заехала проведать.
— Проведай.
— И как вообще… она тут себя чувствует? — смущенно Нелли спрашивает.
— Текеть! — отвечает Маркел.
— Я и лудильщика с собой привезла! — смущается она.
И вылезает в роскошном свитере лудильщик. Обнялись.
— Ну что же,— лудильщик Рома произносит.— Пошли лудить!
Стала она меня долечивать: травяные притирания, тихий массаж. Примерно месяц так было, потом — ухватила за ногу, по лесенке стащила, проволокла в пыли через двор, мордою об забор жахнула — все как рукой сняло!
Алехин подтвердил прежнюю программу: опускаться, в глаза не бросаться. Должность — старший монтажа отсека.
Объяснял ей про конспирацию, что на самом деле я — большой человек, но чувствую: не верила!
Жили мы с ней неплохо. Но и не очень хорошо. Однажды услышал про нас в магазине:
— Он сам электрик, она — шорница. Но не стирает, не варит ему — никто не видал, чтобы у них дым из трубы шел!
Не без намека ей это пересказал. Усмехнулась:
— Зато я сама время от времени вылетаю из трубы!
…Не сразу понял эти ее слова, но потом, к сожалению, понял. Сошлась она с бабкой Секстиньей, колдуньей местной, которая кроме прочего зелья варила и самогон.
И Нелли в сарае, где у нее шкуры свисали, стала как-то подолгу пропадать. Выходила с каким-то странным блеском в глазах.
А однажды вижу — выходит из сарая. Идет через двор. Вдруг начинает брести как-то по кругу — и валится, как подломленная!
Бросаюсь к ней. Приподнимаю. Глаза полуоткрыты… Пьяна!
Отнес ее в избу. И тем не менее ночью опять все произошло, с какой-то особой яростью на этот раз!
Тишина. Потом спрашиваю:
— Так что с тобой происходит?
— А с тобой? Погляди на себя — ты же приехал совсем другой!
После всех Метаморфоз Овидия — немудрено!
Долго смотрел на себя в зеркало… Да-а!
Ведь это же я, когда прилетал с Рекламой Водки, зазомбировал ее!
Молча улегся. Она ко мне потянулась.
— Единственное, что остается у тебя… всегда — запах! Горький запах кинопленки! Сводит с ума.
…Еще не хватает — начать пленку рекламировать!
Наутро после пробежки решительно подошел к ней:
— Все! Больше ты не будешь пить! Бутылки я твои перепрятал… сам буду давать.
— Как вы безжалостны,— пробормотала она, еще полностью не проснувшись.
Однажды рано утром — гудок. Выглядываю — Геныч, как истукан, сидит в своем уазике.
— Ну что, может, хватит тебе тут с бабами, может, делом займемся?
Гляжу — удочки и подсачник торчат.
— Ну! Конечно!
Приехали в Плетневку. Спустились в глубокий овраг, где якобы должны быть черви.
Тут мы прошлый раз с Ромкой рыли. Теперь они вряд ли когда с Генычем помирятся! Разве что через меня!
Пыль, сушь! Никаких червей! Сухая сажа летит в глотку — жители сбрасывают ее в овраг из печей. И снова я какую-то дикую вину свою чувствую, что червей не обеспечил! Друг мой как лучше сделать хотел, уладить сразу все прошлые и будущие конфликты, а черви где?
— Давай дальше пролезем! — говорю.
— …Так там же помойка.
— Зато, может, и черви там?
Уже как бы я уговариваю! Геныч недовольно повел усом, но полез за мной.
Помню, с Ромкой тут рыли… Вот тот спрессованный зипун… Ближнее Зазипунье… дальнее Зазипунье! Ну-ка, гнилую ту досочку отвалим… Е-есть! Полное счастье! А-атличные черви!
В тот раз, помню, вылили на нас с Ромкой помои: картофельные очистки болтались на ушах… теперь другие пошли подарки: «маленькие», хрустально звеня, сверху на нас посыпались!
«Маленькие» — это еще ничего: елочные игрушки. Вот есть еще в наших краях бутылки из-под «Плодового» — вот те да: огромный «фауст» со стеклянным дном в четыре сантиметра… Тяжче булыжника!
О! Оно самое! Удар в макушку. Я падаю, пытаюсь цепляться, но не за что: я уже в Других Краях!..
Тьма… нарастающий свет… сипение флейты…
На этот раз ОН принял меня!
ОН сидел и улыбался.
— Ну что?.. Не удалось Артему устроить своего брата в депо?
И снова — треск мотора, и по нему я, как по тросу с узелками, лезу из тьмы. И оказываюсь на страшной высоте.
Отсюда кажется маленьким наш военный госпиталь на дне долины со звездочками на воротах — наш отель «Пять звездочек», как шутливо называем мы его. В центре с фигурными окнами и балкончиками — бывший особняк винного короля Георгиди, сейчас — главный корпус.
Дальше долина клином поднимается вверх и вся кипит цветами и листьями. На высоте она каменеет, и оттуда хлещет узкий водопад. Дальше все более туманными уступами поднимаются горы — до пронзающих облака белых вершин.
Ровной стеной уходит в море шершавый мыс, проткнутый у основания темным тоннелем с поблескивающими рельсами. От тоннеля вверх карабкается по вертикали отважный бульдозер, сгребая оползень, нависающий над тоннелем. Этот треск и «вытащил» меня.
Все складно. Все хорошо… Если не считать одной мелочи: МЕНЯ НЕТ.
Самая близкая от меня (несуществующего меня) — гора под названием Голова Маркса: огромный покатый лоб, курчавая растительность на макушке, мощный горбатый нос, трещина рта. И — роскошная раскидистая борода: знаменитый пелагейский виноградник, где прежде монахини, а ныне отнюдь не монахини делают знаменитое пелагейское вино типа хереса.
«Процесс глубокого хересования в цистернах» — вот как называется этот процесс.
Все складно. Все хорошо. Вместо меня — что-то легкое! Полетим к горе.
Облетев круг, как сокол, я возвращаюсь все ж к больнице, хотя дел там особенных у меня теперь нет.
Гулкий внутренний дворик, усыпанный скукоженными листьями, метет сутулый старик. Маркел! Вот где оказался! С высоты узнаю! Видать, после того, как выгорела стратегическая база, все сюда… Ладно, хватит тебе о земном — пора о возвышенном!
Но вместо этого подслушиваю, как разговаривает по телефону пышная блондинка — старшая медсестра Тая… Тая еще Тая! Генералы у нее ходят по струнке! В сухом гулком дворике звучит, вылетая из окон, ее голосок:
— Ой, Юлечка, я что-то совсем нехорошо тебя слышу, перезвони немножечко попозже, я сейчас чуточку занята!
О Таисс!
Разбежался!.. Поздно.
Вместо меня какой-то прооперированный красавец в пижаме, приволакивая ногу, подкатил к Тае и стал любезничать — и вдруг из глубины темного коридора появился Геныч в шлепанцах и халате и поманил красавца пальцем к себе.
— Прекрати,— прохрипел Геныч.— Она просила меня сделать, чтобы никто к ней не приставал. У нее серьезно.
— С Ясоном, что ли? — недовольно проговорил прооперированный, рвущийся к активной жизни.
…Ясон, вспомнил я, это молодой грек, красавец бульдозерист, треском своего мотора и вытянувший меня из небытия…
— Да нет! — Геныч устало отмахнулся.— С Ромкой у них! Серьезно вроде! — Вздохнув, Геныч ушел.
Господи! С Ромкой! Какие новости, к сожалению, с опозданием я узнаю! Ведь она невестой Ясона уже считалась, и даже семьи их согласились — и вдруг! Успокоишься тут навеки, как же! Обычно «серьезно» у Ромки бывает лишь в связи с каким-нибудь крупным общественным процессом в нашей стране — «серьезное чувство» у него становится как бы Музой Перемен, этакой Свободой на баррикадах с открытой грудью, как на картине Делакруа!
Француженка Аньес шла под его глубоко скрытое диссидентство (даже не переписывались, не то что не встречались), Варя, дочь директора института бывшего марксизма, ныне философии, «шла под перестройку» («Как я мог раньше иначе жить?!»)… Потом все, естественно, рушилось — притом с глубокими внутренними потрясениями («Я столько в нее вложил!»).
Подо что же, интересно, он Таю захомутал? Хозяйкой Местной Горы тут ее зовут. Чем же ее Ромка скрутил? Только серьезностью — не иначе! Мол, у всех лишь легкий флирт, ну в крайнем случае — любовь, а у него — серьезное чувство, накрепко связанное с общественными процессами!
Что же, в таком случае, затевается тут? Ну, никак прямо не улететь! Помню, меня Ромка всю жизнь донимал именно процессами, ж и в и т е л ь н ы м и процессами: почему я не принимаю в них деятельного участия?! Сначала, если не ошибаюсь, то был процесс освобождения марксизма-ленинизма от сталинизма. («Неужели ты можешь терпеть это дальше?» — восклицал с болью он.) Потом вроде было очищение марксизма от Ленина («Тебе все еще нравится этот сатрап?! Сколько можно?!»). Перед ним всегда себя чувствуешь туповатым и квелым: не то что возненавидеть сатрапа — даже полюбить его не успел! Потом, помню, было очищение марксизма от Маркса — и уже в конце, насколько я помню, от Энгельса, и всегда это было страстно, с отрыванием живой плоти…
