И вот тут он стал орать и жуткими словами облаивать Президента и его правительство за то, что они пресмыкаются перед черными из боязни, что их обвинят в расизме!.. Что скоро вторым и главным языком в Америке станет испанский!.. Что на любую работу от говночиста до сенатора сначала принимают разных черномазых идиотов, а умные белые остаются за бортом! Сраная демократия и ебаный либерализм искалечили страну, перевернули мозги... Что жиды управляют Америкой от Восточного до Западного побережья, и прав был Гитлер, когда...
Ну и так далее. Как говорят немцы — унд зо вайтер...
После того как ему перетянули кровоточащую руку, он уже окрепшим голосом пообещал всем стоящим вокруг, что при первой возможности он всех перережет, перестреляет, а все эмигрантские лавки сожжет.
— Заткнись, болван, — спокойно сказала ему Рут. — Я очень жалею, что не могу пристрелить тебя. Но каждое слово, произнесенное тобой, будет использовано против тебя в суде.
С жутким воем с двух сторон Девяносто девятой подлетели две полицейские машины с мигающими хреновинами на крышах, лихо развернулись поперек улицы так, чтобы запереть наш «плимут». Все как в кино! Из машин стремительно выскочили четверо — трое в форме, один — хиповый паренек в курточке и вельветовых брючках.
Увидев стоящего враскорячку Долговязого, а за его спиной Рут с пистолетом в руке, полицейские резко сбавили темп.
Один достал из своей машины аптечку и ловко перебинтовал Долговязого, а второй отстегнул его от нашего руля, завел Долговязому руки за спину и замкнул наручники уже на двух руках.
А третий — в вельветовых брючках — достал из-за спинки переднего водительского сиденья нож Долговязого и, аккуратно держа нож за лезвие, чтобы не прикасаться к рукоятке, положил его в прозрачный полиэтиленовый мешочек.
Он прижал к себе трясущегося Тимура, потом погладил меня, сидящего на теплом капоте «плимута», и спросил у Рут:
— Все в порядке, сержант?
— Да, — ответила Рут и спрятала свой пистолет в наплечную кобуру под куртку. — Если не считать испачканной машины.
— О’кей, — улыбнулся ей хипарь в вельветках и сказал Долговязому: — Вот теперь, говнюк, ты у нас сядешь надолго.
Он указал на Тимура и Рут Истлейк и добавил:
— Этого мы тебе никогда не простим, сволочь.
* * *
Вечером у нас были гости... О том, что они придут, я узнал из разговора Тимура и Рут. И тут же попросил их самым настойчивым образом ни словом, ни взглядом не выдать, что все мы втроем состоим в шелдрейсовском Телепатическом Контакте.
Объяснил я это очень просто и доходчиво, а уж на правду было похоже — не отличить! Я сказал, что любое, даже незначительное, вхождение в Контакт для меня чрезвычайно утомительно, и когда я разговариваю с двумя близкими мне Людьми — это в психическом отношении проходит почти бесследно. Но когда мне приходится вступать в Контакт с Человеком мне незнакомым, напряжение мое возрастает во много раз, и у меня может вполне «поехать крыша».
Последнего выражения Рут не поняла, и Тимур поспешил ей его объяснить, отыскав в русско-английском переводе еще кучу синонимов этому выражению, из которых Рут наконец уяснила, что я могу просто-напросто сбрендить.
Естественно, это было не так! Тут я малость слукавил.
Но это была святая ложь. Честно говоря, я хотел ограничить возможность длительных посиделок с трепотней, так как отчетливо помнил, что сам вчера назначил окрестным Котам и Кошкам на сегодня ночной сходняк с собственным докладом о прошедших переговорах с Крысами и с отбором наиболее толковых предложений по переориентации и устройству нашей дальнейшей Котово-Кошачьей жизни. Ну и, само собой разумеется, жутко хотелось успеть еще разок оттрахать ту беленькую, пушистенькую Потаскушку!..
* * *
Первым пришел бывший напарник покойного Фреда— квадратненький детектив Джек Пински, с которым я познакомился вчера в полицейском участке.
Он принес цветочки для Рут, тортик для меня и Тимура и бутылку виски для себя и всех остальных, кроме Тимура и меня.
Джек уже знал обо всем, что сегодня произошло на Девяносто девятой у русского магазина, и тут же предложил мне пойти работать к ним в полицейский участок. У них две недели тому назад в метро «Рузвельт-авеню» и «Джексон-Хейтс» застрелили одного парня, и его место пока свободно.
Я чуть было не ответил ему, но вовремя взял себя в лапы. Тем более что ничего остроумного для ответа в голову мне все равно не пришло. А так как Джек был, наверное, по природе своей не очень разговорчив, то молчать с ним было очень удобно.
Зато, когда пришел второй гость — сосед Истлейков по лестничной площадке, старый русский, живущий в Нью-Йорке уже лет двадцать пять, — мистер Могилевский, которого все почему-то называли «БОРИС» с ударением на букву «О», тут я, признаться, даже вспотел!
Этот Борис был такой КОНТАКТНЫЙ, такой КОНТАКТНЫЙ, что удержаться от трепотни с ним мне стоило больших усилий! Тем более что он мне очень понравился.
Он был одет в такие потрясающие шмотки, которые я не видел ни у кого из знакомых мне мужиков. Даже у мужа дочери Фридриха фон Тифенбаха — Гельмута Хартманна, которого я взорвал вместе с тем подонком Францем Мозером в Рождественскую ночь в Грюнвальде. А уж на что Гельмут Хартманн казался пижоном! Чтоб им икалось на том свете...
С Рут и Джеком Борис говорил по-английски, а со мной и Тимуром по-русски. Что меня в нем еще подкупило — он не вставлял английские слова в русскую речь, что делает большинство эмигрантов, назойливо демонстрируя окружающим свою круглосуточную местечковую «западность».
Тимур прошептал мне, что дяде Боре уже шестьдест семь лет, — вот никогда бы не подумал!.. — что у него в сердце вшит какой-то стимулятор, чтобы еще хоть немного пожить, — ничего себе дела?! — и все свои пенсионные гроши и очень редкие заработки он тратит на модные шмотки в дни распродаж и на жутко дорогую горнолыжную экипировку, — ну, потрясный тип!.. — так как дядя Боря до сих пор мотается в горы и там сигает на лыжах наравне со своими взрослыми сыновьями. Я в Германии таких по телевизору видел — обалдеть и сдохнуть!..
Выяснилось, что мы оба с ним — ленинградцы. Он сказал мне, что когда-то жил на Васильевском острове. Я чуть не ляпнул по-шелдрейсовски, что прекрасно знаю этот район... Слава Богу, что вовремя удержался! Этот Борис со своим сердечным стимулятором сразу, бы откликнулся на КОНТАКТ... Это было видно, как говорил Шура, «невооруженным глазом».
Странная штука... За свое, прямо скажем, очень недолгое пребывание в Америке я заметил, что здесь мне легче вступать в шелдрейсовский Телепатический Контакт с кем бы то ни было — с Котами, Крысами, с Людьми.
В России, кроме Шуры Плоткина, мне никто и нужен-то не был.
Необходимость вступать в Телепатический Контакт с посторонними Людьми у меня появилась только лишь в Германии. Когда я остался один, без Шуры.
Но вот здесь, в Нью-Йорке, я неожиданно почувствовал себя настолько раскованно, что при желании (моем, естественно!) я мог бы вступить в Телепатический Контакт с любым Человеком на улице. Если, конечно, он не полный мудак.....
Вот что это такое? Особенности страны? Общий настрой?.. Ведь в Германии или в России мне это и в голову не приходило! Или мое постоянное нервное состояние от исчезновения Шуры усиливает мою способность к Контактированию, а как только я отыщу своего Плоткина, эта способность сразу же исчезнет? Да нет, пожалуй...
Короче говоря, пока что Америка мне нравится больше, чем Европа. Здесь все ПРОЩЕ, все КОНТАКТНЕЕ! Скорее всего, прожив тут подольше, я обнаружу и кучу неудобств, и недостатков, но пока... Пока пусть Европа меня простит.
И потом, я верю в Шуру. Уж если Плоткин решился на отъезд и выбрал себе Америку — значит, лучше ничего под руками не было. Поэтому и я здесь!..
* * *
— А как получилось, что у тебя было с собой оружие? — спросил мистер Могилевский у Рут. — Ты же обычно не носишь эту штуку.
— Я и собиралась после тира вернуться в участок, оставить там «пушку», но эти два типа ждали меня в машине и замерзли. — Рут показала на меня и Тимура. — Я когда увидела нежно-голубую физиономию своего ребенка и трясущийся хвост нашего друга КЫ-си, то решила, что смогу оставить пистолет в участке и завтра. А сейчас нужно мчаться в лавку, оттуда домой и кормить их чем-нибудь горячим...
— Сто раз говорил — носи с собой. Мало ли что?.. Привыкнешь — перестанешь замечать. Как я, — ворчливо заметил Джек Пински и, отогнув полу пиджака, показал уютно примостившийся там большой пистолет.
— Джек, дорогой! Я занимаюсь эмигрантскими разборками на уровне сплетен, мелких скандалов и примитивного незнания ими наших законов. Я не могу являться к ним обвешанная оружием! Им достаточно того, что я служу в полиции. Это для них и без пистолета очень сильнодействующий фактор. Достаточно вспомнить, откуда они приехали. У нас с тобой абсолютно разные задачи, пойми ты это! Я моим клиентам должна помочь здесь выжить, а ты своим — наоборот...
