— Боря, честно?
— Ну, конечно. Мы же друзья.
— Я сам не знаю, кто я. Я козел из стада, я баран, я выкинул капитана, я вынес на себе груз мадам Котлевич… Что ты хочешь? Хочешь одолжить — держи! У меня масса денег. На!.. Почему ты так сложно к этому идешь? А? Сколько тебе нужно? Двадцать? Сто?.. Не стесняйся…
— Сейчас мне нужны диссиденты.
— Диссидентов у меня нету, — развел руками Леви, — извини…
Когда Леви зашел к Главному, тот сидел за столом, одновременно читая пять или шесть местных газет, восславлявших его постановку.
— Ленечка, родимый, — он вскочил, — вы только взгляните, что о вас пишут!
Голос его был сладким, как малиновый сироп.
Он схватил первую попавшуюся газету:
— Вот… слушайте: «Актер Леви с удивительной убедительностью сумел показать коварные планы сионизма, разоблачить роль империализма и реакции…»
Главный схватил другую газету:
«Актер Леви с удивительной убедительностью сумел показать…»
— А — а. Это я уже читал.
Олег Сергеевич взял третью.
— Пожалуйста: «Актер Леви…»
— …с удивительной убедительностью сумел показать коварные планы сионизма… — продолжил Леви.
— Вы их уже читали?
— Я их читаю пятьдесят лет и знаю, что они пишут. Они все похожи, как члены Политбюро…
Главный привстал.
— Чем вы недовольны? За один вечер вы стали героем!
— С вашей помощью, Олег Сергеевич, я стал посмешищем, который может появиться на улице только в костюме Хо — Ши — Мина…
И он положил на стол листок бумаги.
— Что вы там написали?
— То, что вы не прочтете в газетах.
Главный развернул листок.
— Вы хотите уйти из театра? Вы… Вы сошли с ума!
— Я не хочу подливать масла в антисемитский огонь. Да еще от имени Шекспира.
— Азохун вей… — протянул Главный.
— Что вы все причитаете, — спросил Леви, — вы что, перешли в иудейство?
— Азохун вей, — повторил Главный, — сегодня вторая премьера, все билеты проданы, будут люди из ЦК, из Министерства культуры…
— Вы перечисляете всех тех, кто меня будет бить?
— Неправда! Евреи тоже будут, я их специально пригласил. Придет сам председатель антисионистского комитета генерал Рахунский.
— Вы хотите, чтобы он зарубил меня саблей?
— Вход с оружием в зал запрещен! Я отдал распоряжение проверять у всех мужчин яйца…
— З — зачем?..
— Чтобы вас не закидали… В крайнем случае у меня есть костюм лошади. Вы будете передними ногами, я — задними. Или наоборот — как захотите. Я вам обещаю — в случае чего, мы ускачем. Кто будет бить лошадь?..
— Я не буду играть больше Яго с «азохун — веем», он больше не будет евреем! Если хотите, я могу его сделать украинцем, узбеком, грузином. У меня замечательный грузинский акцент. Я играл Сталина. Я буду бегать по сцене и орать «Генецвале! Камарджоба!» Хотите?..
— Удивил. Не будет никакого успеха. И потом учтите — грузины горячие, они вас зарежут. Даже если вы будете передними ногами лошади… Поймите, вы должны играть только еврея — они интеллигентные, мягкие, с высшим образованием… Только в этом случае вам гарантирована жизнь…
— Я не буду играть Яго — еврея, — вновь повторил Леви.
— Понятно, — печально произнес Главный. — Вы хотите меня убить, вы хотите развалить театр, который я с таким трудом создавал… Иногда мне кажется, что вы хуже Гуревича…
Леви развернулся и спокойно, чуть вразвалку, направился к двери.
Следует заметить, что гениальные мысли вспыхивали в голове Главного в последний момент, когда корабль тонул…
— Иегуда! — крикнул он.
Леви застыл.
— Галеви!..
Леви повернулся.
— Держите! — главный достал из стола конверт и протянул его Леониду Львовичу.
— Что это? — спросил Леви. — Опять премия?..
— Севилья, Гренада, Кордова… Пятнадцать дней… Солнце, апельсины, инжир… Ешьте, загорайте и вдыхайте воздух предков… Вернетесь — сыграете Иегуду. Не сойти мне с этого места…
Леви не верил своим ушам, хотя они у него были большие, оттопыренные и улавливали звуки не хуже радаров.
— А сегодня и завтра Яго, — напомнил Главный, — с «азохун вей».
— Без, — слабо сопротивлялся Леви.
— Без «азохун вея» еврея в Испанию не пустят…
С путевкой наперевес Леви ворвался к себе в квартиру.
— Читай, Иегуда, — орал он и совал путевку прямо под нос Галеви, — Испания, пятнадцать дней, апельсины… Сердце мое уже рядом с твоим, на Востоке… И не только сердце… Я буду в Кордове, Иегуда, я буду в твоем доме. Я буду ступать по тем же полам, что и ты, смотреть из окон на бурлящий Гвадалкивир, как это делал ты… Я только не знаю твоего адреса. Ты не мог бы мне его сказать?
— Сердце мое на Востоке, — произнес Иегуда.
— Это я понимаю… Но Восток — понятие растяжимое. Ты не мог бы сказать немного точнее?
Галеви молчал.
— Ты, наверное, его забыл, учитель, — сказал Леви. — Ничего удивительного. Я забыл адрес своего детства. А у тебя уже прошло четыреста лет… Но ты не расстраивайся, я его найду…
Ночью Леви приснился освещенный красными огнями дом в мавританской Кордове. Звучала музыка, сновали юные невольницы, терпко пахло миррой, и посреди гурий с серебряным кубком в руке возвышался Иегуда Галеви. Нагие гурии гладили его сутулые плечи, он выкрикивал строфы, и слуга — турок тут же записывал их в свою огромную книгу.
Строки были волшебны, они волновали кровь, и Леви захотел поблагодарить великого поэта.
Сквозь гурий он пробрался вплотную к нему и вдруг увидел, что Галеви — ни кто иной, как он сам, Леня Леви, ленинградский комик, потомок испанских евреев.
Он проснулся в лихорадке, снял со стены портрет Галеви и осторожно свернул его.
— Поедем к тебе, — произнес Леви, — я возьму тебя с собой, — в театральную группу. Мы поедем с этими сволочами — других за границу не пускают. Но ты не волнуйся. Тебе не придется с ними знакомиться. Ты будешь в чемодане…
Гуревича в театре не было, Леви предложил вместо диссидентов деньги, то есть, можно сказать, хотел купить его, как Америка евреев за пшеницу — и Сокол решил посоветоваться с секретарем партийной организации. В самые ответственные минуты жизни он обращался к нему за советом — когда не получалась какая‑нибудь роль, когда он не мог достать путевку на Кавказ, и даже перед тем, как жениться на Ирине. И мудрый совет секретаря всегда помогал ему.
Борис постучал в его уборную.
— Антре! — почти без акцента бросил секретарь.
Он обожал играть коронованных особ и сейчас сидел перед зеркалом в костюме Людовика Четырнадцатого, примеряя парик и мурлыча под нос своего любимого Лалло.
— Сергей Павлович, — начал Борис, — разрешите? У меня к вам дело.
— Король к вашим услугам, — расплылся секретарь, — чем вам может быть полезно мое величество?
— Как всегда — советом!
— Мы слушаем вас! — Людовик надел парик. И вновь начал насвистывать Лалло.
Сокол собрался с силами.
— Как вы думаете, — выпалил он, — кто в нашем театре диссидент?
Король не расслышал — ведь он мурлыкал Лалло.
— О, у нас их много, — ответил он. — Да вы всех знаете!
Борис растерялся.
Он вновь перебрал в уме всю труппу — никто, кроме Гуревича, под это определение не подходил. А Гуревича уволили.
— Например? — уточнил Сокол.
— Например, режиссир — ассистент.
— Вы ошибаетесь, — заметил Борис, — режиссер — не диссидент…
«А, в общем, кто его знает — может, сделать из Яго еврея — тоже диссидентский акт?»
— А какой же вас ассистент интересует, — опять не расслышал Людовик, — ассистент художника?
— Что значит диссидент художника? — в свою очередь не понял Борис.
Даже если бы король не мурлыкал Лалло, он все равно не расслышал бы этого слова, он бы никогда не поверил, что Борис Николаевич ищет в театре диссидентов. И поэтому, как и подобает секретарю, он терпеливо объяснил.
— Не понимаю, что вас удивляет. Их у нас несколько. Вы что, не знаете? Например, Федотов. И Пельман. И Зильбербранд!
Бориса будто оглушили.
Федотов был старым членом партии и вообще давно уже выжил из ума, Пельман на всех собраниях громил сионизм, а Зильбербранд был депутатом районного совета!
— Что вы говорите, — опупел Борис, — вот уж на кого бы не подумал!
Ведь они настоящие советские люди.
Людовик Четырнадцатый привстал на своем троне.
— Помилуйте, Борис Николаевич, — пропищал он, — почему ж ассистент не может быть простым советским человеком?
Король явно чего‑то недопонимал.
— Почему ж нет? — удивился Борис. — Ассистент — пожалуйста! Но чтобы диссидент был советским…
Королевские уши, наконец, прочистились. Людовик раскрыл свой широкий партийный рот.
— Кто вам сказал, что они диссиденты?! — гневно произнес он.
