Лейкина, который читал по бумажке.
— Итак, на основании всего вышесказанного, — бубнил Лейкин, — можно сделать вывод, что диссертация отвечает всем требованиям ВАК, а ее автор заслуживает присуждения ему искомой степени кандидата экономических наук.
«Ой ли?!.. принципиальный ты наш. Кто же это уговорил тебя выступить?» — подумал Каргин, а вслух спросил: «Кто еще желает принять участие в свободной дискуссии? Может, будем завершать, коллеги?» «Пардон, — тут же остановил он сам себя, — профессор Спасов просит слова».
В зале зашумели:
— Достаточно!
— Хватит!
— Черту пора подвести!
— Погодите, — хорошо поставленным голосом урезонил нетерпеливых Мефодий Гаврилович Спасов, которого все в вузе за глаза называли Говорилович, — на защите каждый может выступить. Я что, исключение?
— Вот ты, «черту» галдишь! — напустился он нас своего соседа и приятеля Фенькина. — Сам без году неделя доцент, а туда же.
В зале засмеялись. Шутка была замшелой, так как Спасов прилюдно донимал ею Фенькина вот уже лет пятнадцать, ровно столько, сколько тот пребывал в звании доцента.
Фенькин сбросил со своего плеча руку Мефодия Гавриловича и беззлобно сказал:
— Ладно, иди уже обличать, неистовый Аполлинарий. Сколько ты крови у нас в свое время на партсобраниях попил. И теперь вот…
— Прошу вас кратко, Мефодий Гаврилович, — попросил председательствующий.
— Известно, не задержу, всего пару слов, — уже на ходу успокоил всех Спасов.
Широкий, как шкаф, он своей дыбающей походкой прошел к кафедре и мощно водрузил на нее свое тело. Со стороны это выглядело так, как будто штангист-тяжеловес сел на маленького ослика или подростковый велосипед.
— Я, конечно, диссертацию молодого человека не читал, — веско сказал Спасов, — …ээ… фамилии… ага, Стаханович Виктор Арнольдович. Так вот, уважаемый Виктор Арнольдович, я здесь умных людей послушал, полистал Ваш автореферат и кхм… свое мнение о диссертации составил.
Мефодий Гаврилович поднял вверх руку, чтобы не мешали ему говорить дальше, и продолжил:
— Чтобы вас всех успокоить, сразу скажу, буду голосовать «за», раз вы так настроились. Оппоненты издалека приехали. Понимаю, расходы немалые. Да и сам соискатель почти три часа тут маялся: краснел и бледнел, все объяснить что-то хотел, но… Но давайте все же будем воинственно принципиальны. Давайте, наконец, о нашей науке подумаем. Где же глубина анализа? Где объективность и беспристрастность выводов? Нельзя шарманку то в одну, то в другую сторону крутить! Что мы раньше здесь слышали?! Плановая экономика, общенародная собственность. Карл Маркс. Фридрих Энгельс. А теперь?! Рыночная экономика, приватизация, частная собственность да «марс» со «сникерсом».
— Ладно, шучу, — Мефодий Гаврилович опять поднял руку. — Я к чему…
— Нельзя ли конкретнее, по сути обсуждаемой диссертации, — включился в разговор председательствующий. — Не надо эмоций и абстрактных обобщений.
— Позвольте с Вами не согласиться! — резко ответил ему Спасов. — Понимаю, Вы хотите приземлить меня к частностям, к постраничному выискиванию орфографических ошибок, так что ли? Не выйдет! Может, я хочу произвести, наконец, декомпозицию алгоритмических полей. Раз, что называется, и навсегда!
Мефодий Гаврилович обвел всех горящим взглядом и сделал паузу, возвысил возникшую ситуацию до патетики.
— Я вовсе не хотел ущемить ваш научный пиетет, — заерзал на месте председатель Совета. — Я хотел…
— Погодите! Не надо зажимать мне рот, — впал в буйство Гаврилович. — В конце концов мы должны остановиться, поставить точку, чтобы…
В голове у него, точно торосы, громоздились какие-то веские колючие назидания в защиту чистоты науки, но тут он краем глаза увидел, что Фенькин, подняв над головой указательный палец, выписывает в воздухе круги и при этом гадливо ухмыляется. Мефодий Гаврилович напряг всю свою волю, чтобы не видеть эти проклятые круги.
— Чтобы… — громогласно повторил он и умолк. Неожиданно мысль его, как бы повинуясь проклятому пальцу Фенькина, стала гоняться за словом «чтобы», как собака за своим хвостом.
— Ну, что ты вертишь? Что ты крутишь? — забыв обо всем на свете, с надрывом в голосе заговорил Спасов. — Ведь ты душу мне выкручиваешь! Ведь ты сбиваешь меня. Ты сбил меня окончательно.
Спасов в сердцах машет рукой и, покидая трибуну, злорадно говорит Фенькину: «Вот иди теперь сам выступать».
Происходит небольшая заминка, слышится смех. Председательствующий призывает всех к спокойствию. Процедура защиты продолжается.
Через полчаса после единогласного голосования все собрались за банкетным столом, чтобы поздравить вновь испеченного кандидата наук. Дружно выпили за настойчивость и целеустремленность соискателя, мудрость научного руководителя, строгость и и в то же время доброжелательность оппонентов, непререкаемый научный авторитет председательствующего.
Захмелевший Фенькин взял тарелку с балыком и сказал Спасову:
— Хоть ты, Мефодий, и задержал нас, но говорил сегодня хорошо. Особенно про алгоритмы на полях.
— А, — махнул рукой Мефодий Гаврилович, — не подначивай. Сам же не дал мысль закончить.
— Ничего, — успокоил его Фенькин, — на следующей защите все всем скажешь. Остановишь эту, как ты говоришь, шарманку.
— Вас остановишь! — зло сказал Спасов и, крякнув, выпил большой фужер коньяка.
Мы сидим в уютном ресторанчике и мило улыбаемся друг другу. Мы — это два ростовчанина из России и три венгерские супружеские пары — господа Хорваты, Ракоши и Дьерди. Сегодня вечером ростовскую делегацию, что называется, «разобрали» по разным увеселительным местам города Коношвара, вот только на нашу компанию не хватило переводчика.
— Как же мы будем общаться? — растерянно спрашиваю я у своего земляка Николая Федоровича. В ответ он только пожимает плечами. И вдруг — приятная неожиданность! Мы слышим чарующие звуки родной речи. С радостными восклицаниями поворачиваемся к своему спасителю, господину Хорвату Имре, сидящему рядом со мной.
— Великий русский писатель Лев Николаевич Толстой жиль в Ясной Поляне, — старательно, с небольшим акцентом выговаривает он русские слова. — Толстой написаль «Война и мир», «Анна Каренина», «Суббота».
— «Воскресенье»! — в один голос поправляем мы его.
Имре с готовность загибает пальцы на руках и перечисляет по-русски дни недели. «Да, да, воскресенье», — согласно кивает он головой. Мы деликатно ждем, что еще скажет, видимо, большой почитатель нашего гениального старца. Имре явно волнуется, морщит лоб, подбирая мысленно слова, и наконец говорит: «Я пошел, она пошла, оно пошло… Учил школа… это все».
— Понятно, — разочарованно тянет Николай Федорович. — Вот и поговорили!
Седовласый господин Ракоши своевременно поднимает рюмку и приглашает всех выпить. Дружно выпиваем «паленку», венгерскую водку.
— Speak English (говорите по-английски)? — обращается ко мне госпожа Ракоши.
— Yes (да)! — чуть не выпалил я, но вовремя осекся. Чем я могу ответить Имре Хорвату? Наскрести из своей памяти разве что пригоршню английских слов да выражений типа «О key!», «I love you», «Thank you»? И это после семи лет изучения английского в школе и трех — в вузе!
Из далекого прошлого в меня упирается укоризненный взгляд школьной
