Жмется Мишка, не решается, видно, боится счастье потерять. А Мышке терять нечего: раз, два — и перебежал на ту сторону.
— Ну чего ты там?
Стыдно Мишке признаться, что он за свое счастье держится, он и говорит:
— Ты, Мышка, дальше иди, а мне чего-то не хочется. Я, наверно, домой пойду.
Потащился Мишка домой. Долго тащился. Сколько дорог, не знаешь, по какой идти, в какой лес сворачивать. Пошел не по той дороге, свернул не в тот лес и заблудился.
Сидит он в чужом лесу, а время идет. Вот уже и зима наступила. Надо бы берлогу вырыть, да как ее выроешь? Даже не знаешь, откуда начинать — сверху или снизу?
Падает снег, трещит мороз, а Мишка сидит, трясется над своим счастьем.
Трясся, трясся, потом перестал. Лежит, не дышит.
Вот тут он лежит, а вот тут — его счастье. Со стороны можно подумать, что Мишка умер от счастья, но на самом деле это не так. Не от счастья он умер — от холода.
А Мышка долго еще по свету ходил. Правда, счастья так и не нашел, но зато нашел кое-что другое… И стал сам отцом Мышкой, потому что у него родился сын, вот ведь какая радость!
Ну понятно, как каждый отец, пошел отец Мышка к завмагу за счастьем. Для себя бы не стал, но для сына — сами понимаете. И в очереди постоял, и просил, и вымаливал. Но опять, как и Мышка-дедушка, вернулся домой с пустыми руками.
— Ох беда, — плачет жена. — Нет для нашего сына счастья!
— Ничего, мать. Главное, что есть сын. Я прожил без счастья, и он проживет!
«Я прожил без счастья…» — сказал отец Мышка и улыбнулся счастливо.
Нас было трое: куница Илька, жук Кузька и енот Полоскун. Из всех троих я не был ни могучим енотом, ни прекрасной куницей — я был жуком Кузькой, и этим все сказано.
Они меня не замечали. Случилось так, что я сидел в траве рядом с ними, нас было трое, и сидели мы в тесном кругу, и все-таки они меня не замечали. Или только делали вид?
— Илька, — говорил енот Полоскун, — я опять боюсь, что ты простудишься. Может, тебе что-нибудь подстелить? — и он делал такой жест, будто хотел снять свою великолепную шкуру.
Мне очень нравилась его шкура. Была б у меня такая шкура, я бы надевал ее только по праздникам, а не таскал не снимая, как енот Полоскун. И у меня замирало сердце, когда он готов был постелить эту шкуру прямо на землю. Но Илька говорила:
— Не нужно, Полоскун, мне вовсе не холодно.
И она принималась дергать волоски из своего великолепного хвоста. «Любит, не любит», детская игра, а мы тут, кажется, все взрослые. Был бы у меня такой хвост, я берег бы в нем каждую волосинку и пересчитывал бы по вечерам, потому что волосы иногда выпадают. «Любит, не любит»… Интересно, кого она загадала? Может быть, енота Полоскуна? Но енота зачем загадывать, тут все и так ясно. Вот он здесь сидит и моет для Ильки фрукты, и угощает ее фруктами, и любит ее, конечно, любит, и совсем незачем об этом гадать.
Куница Илька тем временем оставила хвост и принялась за свою красивую мордочку. Она вечно возилась со своей внешностью, и это можно понять: с такой внешностью я бы тоже возился.
— Я сегодня видела Гризли, — сказала Илька и потрепала себя по щеке. Он мне подарил шишку.
«Любит, не любит…» Может быть, это Гризли? Огромный медведь, такой, как три енота, не говоря уже об Ильке, а тем более обо мне. Мы все трое боялись медведя Гризли.
— Ты слышишь, Полоскун? Мне Гризли подарил шишку.
Настроение у енота сразу испортилось. Он сгорбился, опустил нос и даже перестал мыть фрукты.
— У меня нет шишки, — сказал енот Полоскун, и голос его звучал виновато. — Гризли — конечно, он может подарить тебе целый лес, потому что он — Гризли.
— Целый лес? Ты думаешь, он подарит мне целый лес? — спросила Илька и потрепала себя по спине.
Полоскун промолчал. Он с тоской смотрел на немытые фрукты.
— Ты обиделся? Нет, не говори, я вижу, что ты обиделся. — Куница Илька опять принялась за свой хвост. — Если хочешь знать, мне не нужен никакой Гризли, я не променяю на него даже нашего Кузьку, если ты хочешь знать…
«Любит, не любит…» Может, она имела в виду меня? Я представил себя рядом с этим медведем. Медведь Гризли и жук Кузька — даже представить смешно. А собственно, что тут смешного? Если она не хочет променять, то и смеяться нечего…
Если она имеет в виду меня, то тут дело совершенно ясное, и ей незачем обрывать свой хвост, тем более, что теперь и я имею к нему отношение. Я решил ей так и сказать, но меня опередил Полоскун.
— Илька, — сказал енот Полоскун, — ты не променяешь на Гризли Кузьку, а меня? Меня ты на него променяешь?
Куница Илька посмотрела на енота и отвела глаза. Это был очень быстрый взгляд, но все же она успела заметить, как волнуется Полоскун, ожидая ответа. И куница Илька отвернулась от него и опять занялась своей внешностью.
— Нет, — сказала она, — тебя я не променяю.
Тут уже не выдержал я:
— Постойте, как же это? И его, и меня?
— А, это ты, Кузька, — сказал енот Полоскун и осторожно провел по траве лапой, потому что он, видите ли, боялся меня раздавить. — Что это ты вечно крутишься здесь? У тебя, как видно, много свободного времени?
— Да, это я, — сказал я, — и времени у меня хватает, и я буду крутиться здесь до тех пор, пока Илька не скажет, кого она из нас на кого променяет.
— Илька, — сказал енот Полоскун, и я увидел, что он снова волнуется. Илька, ты видишь, Кузька хочет знать…
Куница Илька оставила в покое свой хвост. Казалось, она совсем забыла о своей внешности.
— Кузька хочет знать? — сказала она и потрепала енота по голове. И хотя сказала она обо мне, енот почему-то страшно обрадовался. Он присел на свои четыре лапы и твердил одно:
— Илька… Илька… Илька…
Как будто на него напала икотка.
— Кузька хороший, — сказала Илька и потрепала енота. — Кузьку я ни на кого не променяю, — сказала она и опять потрепала енота.
И енот обрадовался, и я обрадовался и уже ничего не мог тут понять…
Любит? Не любит?
— Счастливая любовь, — сказала бабочка Ванесса, — все-таки бывает на свете счастливая любовь!
Лягушка Квакша вытянула свою короткую шею и с завистью покосилась на змею Анаконду, которая вся состояла из одной шеи и потому могла слушать в свое удовольствие.
— Это было еще в те времена, когда смельчак Ихневмон охотился на крокодилов. Крокодилы были огромные, но Ихневмон их убивал, потому что он был храбр и любил красавицу Циветту. И в честь Циветты он убивал крокодилов, в этом проявлялась его любовь.
Бабочка Ванесса тихонько вздохнула, и лягушка Квакша тихонько вздохнула, и змея Анаконда тихонько вздохнула. И Ванесса продолжила свой рассказ.
— Однажды, когда Ихневмон убил какого-то там крокодила и уже повернулся, чтобы идти дальше, он вдруг услышал у себя под ногами плач. Ихневмон наклонился и увидел в траве плачущую ящерицу Скаптейру.
— Бедная ящерица! — сказала лягушка Квакша и опять покосилась на змею Анаконду.
Ихневмон наклонился к ней и стал расспрашивать, не потеряла ли она чего-нибудь, потому что траве легко что-нибудь потерять. «Потеряла, — сквозь слезы ответила ящерица Скаптейра. — Я потеряла моего крокодила… Ты сам его убил, и ты еще спрашиваешь…» — «Это был твой крокодил? — удивился Ихневмон. — Разве крокодилы бывают чьи-нибудь?» — «Это был мой крокодил, — сказала ящерица Скаптейра. — Ты же видишь, мы с ним похожи, только я маленькая и на суше, а он большой и в воде». — «А почему бы тебе не найти кого-нибудь маленького на суше?» — «Я не хочу маленького на суше, мой крокодил был большой, и он не боялся воды, — сказала ящерица. — Быть может, за это я его полюбила».
— Как это верно, — сказала змея Анаконда. Она, большая, вот так полюбила Зяблика — за то, что он был маленький и летал.
— Смельчак Ихневмон стоял над ящерицей Скаптейрой, и ему хотелось как-то загладить свою вину. И он сказал, что если ящерице непременно нужно любить крокодила, то он ей покажет такое место, где крокодилами хоть пруд пруди. Но ящерица ответила, что ей не нужен другой крокодил, что она любила именно этого. И тут уже Ихневмон ничего не мог понять, потому что этот крокодил не отличался от других, а уж он-то, Ихневмон, повидал на своем веку крокодилов!
«Послушай, ящерица, — сказал Ихневмон, — мне очень жаль, что так получилось. Я бы и сам заменил тебе крокодила, но ты же видишь, я совсем не большой и живу не в воде, а на суше. И кроме того, я люблю Циветту. Ты не сердись на меня, ящерица, но я действительно очень люблю Циветту и ничего с собой не могу поделать, ты уж меня прости».
И вот здесь начинается самое интересное. Оказалось, что смельчак Ихневмон, по которому тоскует прекрасная Циветта, ящерице Скаптейре совсем ни к чему, что если б даже он захотел заменить ей крокодила, она бы, ящерица, этого не захотела. Оказалось, что смельчак Ихневмон может убить крокодила, но заменить крокодила он не в состоянии.
