Один из них был фотокор Женя Успенский, о котором у меня уже был случай вспомнить. Компанию же ему составил наш давний автор, из соображений секретности подписывавшийся «Ю. Марковым, инженером — испытателем». Выл он действительно достаточно крупной фигурой в космическом ведомстве, но к газете прикипел всей душой и даже впоследствии женился на редакционной машинистке Ларисе.
Так вот, приехали они в аэропорт, зарегистрировались, поднялись по трапу, заняли место в салоне… Видят — что — то не то: товарищей вокруг нет, а стюардесса уже предлагает пристегнуть ремни. «Давай — ка на родную землю», — предлагает «»Маркову» Успенский. А тот — человек па -
4.4
лувоенный, к дисциплине приученный: «Может, Женя, так и надо? Вот долетим до Томска, там и разберемся». Но Успенский — к стюардессе, показывает редакционное удостоверение, верните, кричит, на землю! Та ему — идите к командиру корабля. Женя — в кабину. А там полным ходом подготовка к взлету, командир уже в наушниках, какие — то команды дает…
Успенский объясняет: так, мол, и так, подозреваю, что произошли события, требующие, чтобы мы еще не начавшееся путешествие прервали. Да какие — такие события! — пренебрежительно машет рукой пилот. Подозреваю, что мы лишились кого — то из крупных руководителей, — предполагает Успенский. А тут командиру что — то по радио говорят. И командир Женьке головой закивал — прав, мол, ты, парень. «Кто?!» — только и спросил Успенский, а командир ему значительно указательный палец в небо. И командует в микрофон: «Трап!..»
В результате ни Успенского, ни «Маркова» Аэрофлот по случаю всенародного горя штрафовать не стал, и те никаких трудностей с бухгалтерией не испытали…
А в это время…
В редакции полная неразбериха с номером. ТАСС молчит, никаких указаний не дает — как освещать событие, никто не знает. А стрелки бегут, газету делать надо. Я попытался сострить: наверное, будем давать по прецеденту. Но и без меня, такого умного, в секретариате уже изучали номер за 5 марта 1953‑го. И ведь как в воду смотрели: когда ТАСС указания все — таки передал, оказалось, что, и правда, макет номера был со сталинским выдержан один к одному, вплоть до последней линеечки, которые должно было поставить в этот день во всех газетах Союза. Как у нас и положено., от Москвы до самых до окраин всенародное горе отливалось в одни и те же незыблемые, как система, формы.
Но тут (часам, кажется, к семи вечера) пришла беда, откуда не ждали. На товарища Сталина — то некролог был на всю газетную страницу, так и сейчас рассчитывали. Но товарищ Брежнев Леонид Ильич, как выяснилось, на всю страницу все — таки не потянул, текста прислали лишь на пять из восьми колонок.
А ЧТО, скажите на милость, можно разместить рядом с ТАКИМ материалом?..
Правильно! Угадали! Бегут по коридору, кричат: «Не уходи!.. Сейчас твой материал в номер ставят!..»
Это уже третий месяц лежала моя статья о славных ребятах из Горьковского политехнического института, создавших в муках некое внедренческое бюро и пытающихся изо всех сил приносить пользу городу и стране. Им, конечно, мешают, но, что для нас необычно, как — то спустя рукава мешают, по мелочи пользу приносить все — таки позволяют. Вот об этом я и написал. И несчастная моя статья, словно рок над ней тяготел, все перелетала и перелетала из номера в номер. Пока, значит, не нашла своего места…
Ну, конечно, передо мной сразу поставили задачу: заголовок должен быть не оптимистический, но и не пессимистический. Без слов, в какой — то форме обозначающих движение. Без многоточия, без вопросительного знака и без знака, разумеется, восклицательного. Упаси Боже, в рифму… Одним словом, черного — белого не покупайте, да — нет не говорите… Всей дежурной бригадой два часа мучились, пока не нашли подходящее: «Слагаемые творчества». И я вздохнул с облегчением, хотя, само собой, прекрасно понимал, что текст с таким названием прочитать нельзя даже рядом с некрологом…
Тем не менее я в полном смысле слова оказался впечатанным в историю. Причем за поисками удобоприемлемого заголовка все начальство как — то позабыло прочитать сам материал, расположившийся бок о бок со словом о человеке, значение которого в этой истории было поистине уникально. А начинался материал так:
«— Наша система, — сказал, как продиктовал (следовало имя руководителя студенческого коллектива), — не потянет решения серьезных проблем. Так, дыры залатать…
— Ну, почему же, — не согласился я. — По — моему, то, чем вы занимаетесь, это как раз и есть серьезные сегодняшние проблемы…
— Для тебя это сегодняшние проблемы, а для меня — вчерашние дыры…»
По тем временам высказывание едва ли не революционное — вообще, к слову СИСТЕМА тогда не допускалось никаких двусмысленных определений (в «Известиях», где я сейчас работаю, любят рассказывать, как Анатолий Аграновский закончил одну свою статью фразой: «Виновата система», — а мудрый редактор, несмотря на все опасения Анатолия Абрамовича, вычеркивать ее не стал. А лишь добавил: «…материально — технического снабжения»…)
Одним словом, по поводу моей публикации наши доморощенные остряки стали кричать по коридору: «Он наживается на народном горе!..»
Секретарь партбюро объявила, что желающие проститься с ТЕЛОМ могут записаться. Дело ответственное. Пошли слухи, что уклонившиеся будут взяты если не в узилище, то, как минимум, на заметку. Очередь в результате выстроилась уже у нас в коридоре. Я гордо сказал, что только в гробу я «его» и не видел. На меня стали смотреть, как на самоубийцу. Но через два дня оказалось, что лимит на контору выделен мизерный, и секретарь партбюро побежала по кабинетам извиняться перед теми, кто не сподобился. Преимущество же получили ветераны и коммунисты с максимальным стажем…
А в это время…
Мой друг, рижский гроссмейстер по шашкам Владимир Вигман, собирался на чемпионат мира в Бразилию. Это отдельная история о том, как бразильцы не давали Вигману вместе с остальными советскими шашистами виз, опасаясь, что именно они сорвут у них президентские выборы. В результате чемпионат приходилось откладывать, пока международная федерация не найдет приемлемого компромисса, — чтоб то есть и выборы президента не сорвать, и чемпионат провести (а какой без Вигмана чемпионат?). Визы время от времени бразильцы обещали, Вова выезжал из Риги с чемоданом, полным двумя бутылками водки «Кристалл» и банкой югославской ветчины, выпивал с друзьями во к и, не получив визы, отправлялся восвояси, причем дефицитную ветчину вывозил обратно в Латвию. И так раза три. И именно в тот день, когда вроде бы с Бразилией о визе договорились, в визе Вигману отказала Москва: по случаю смерти Л. И. Брежнева въезд в столицу категорически запретили — в том числе и по такому, казалось бы, уважительному поводу.
Так мой друг и не выиграл (к сожалению, — в очередной раз) чемпионат мира. Зато банка ветчины осталась спасенной. А меня начали печатать в каждом траурном номере — и рядом с некрологом товарища Пельше, и рядом с некрологом товарища Устинова… По случаю смерти последнего я написал подпись к снимку на первой полосе предновогоднего номера цветного еженедельника «Собеседник», где Дед Мороз в полной форме готовится сигануть в прорубь рядом с голеньким мальчонкой с цифрами «1983» на плавках. «Год прожить — не прорубь переплыть», — глубокомысленно заметил я.
Оставалось лишь три месяца застоя.
