— Что это у вас, Василий Моисеевич, Мичурин какой — то странный? — спрашиваю председателя. А тот отвечает небрежно: — А!.. Та рядом с ним Ста — алин сидев. Сталина снялы, а этот сидит. Так у меня главный садовод сталиныст, проштрафится в чем — я ему: смотри, уволю на пенсию, будешь у меня с Мичуриным сидеть! Обижа — ается…
А в это же примерно время в городе Берлине, тогда еще столице братского социалистического государства, герой труда, бригадир строителей всем впервые приходящим в его вагончик журналистам наливал символическую стопку, если можно так выразиться, в кубок странной формы, тяжелый и отличающийся тем, что поставить его на стол, пока все до капли не выпьешь, ну никак невозможно.
Так вот, только когда журналист кубок осилит, ему и сообщает бригадир, что изготовлена, оказывается, посуда из кончика носа демонтированного в начале шестидесятых берлинского памятника все тому же Иосифу Виссарионовичу. И наливает оставшемуся с носом гостю следующую порцию. Рассказывают еще, что когда Луначарский в разгар гражданской войны приехал в Киев, он в тесной компании старых университетских друзей стал рассказывать, как новая власть стремится сохранить все лучшее от старой культуры. Обмолвился в этой связи и о памятниках, которые Советы намерены установить выдающимся этой культуры деятелям.
— Может, и Достоевскому установите? — сыронизировал кто — то из собеседников.
— И Достоевскому! — подтвердил Луначарский. — Между прочим, и декрет уже подписан. Вот только не решили еще, с какой надписью памятник ставить.
— А чего же здесь решать? — удивился собеседник. — Все ясно: «Федору Михайловичу Достоевскому от благодарных бесов»!
Между прочим, совет был воплощен в жизнь практически дословно. На новом памятнике Гоголю, возведенном в Москве, на месте гениального андреевского, который, в свою очередь, убрали с глаз людских в незаметный дворик на Суворовском бульваре, на этом памятнике именно так и написано: «Гоголю от Советского правительства».
БЕСЕДА ПРОШЛА В ТЕПЛОЙ И ДРУЖЕСТВЕННОЙ…
Было это летом 1978‑го, когда под городом — героем Тулой проходил Всесоюзный финал военно — спортивной игры «Зарница». А, как известно, «Комсомольская правда» в те годы армию не шельмовала. И коль скоро несравненное миролюбие Советского государства с самого раннего детства его граждан надежно выковывалось прежде всего именно в таких играх, то, если уж «напевать — лучше хором», в светлое будущее самая прямая дорога, безусловно, это дорога, па которой люди печатают строевой шаг в составе взводной колонны.
В общем, газета, в которой я работал, освещала тогда «Зарницу» широко и с любовью. Патронов (то есть строк) не жалели, и стрельба, таким образом, в полном смысле слова шла по газетным площадям самой внушительной гектарности.
Но, с другой стороны, мало — мальски престижной такая работа, конечно, не являлась, и посылали на юнармейские фронты, как правило, стажеров да практикантов. В Тулу же послали меня, хоть мой рейтинг был уже позначительнее. И случилось это потому, что в самый последний момент где — то на самом «наверху» приняли решение открытие финала отметить на страницах газеты масштабным интервью с первым секретарем Тульского обкома партии, который на правах хозяина должен был порассуждать о проблемах военно — патриотического воспитания подрастающего поколения как такового. Ну, и, разумеется, на — такое дело стажера не пошлешь, равно как и практиканта к первому секретарю не командируешь.
Командировали, значит, меня, и, естественно, спешно, поскольку «наверху» упомянутая идея с интервью (как, впрочем, и все рождающиеся там идеи) родилась буквально в самую последнюю минуту. То есть вечером в пятницу я получил задание, утром в субботу должен был приехать в Тулу, где на вокзале меня встретит первый секретарь обкома комсомола, который, по замыслу организаторов акции из ЦК ВЛКСМ, и сведет корреспондента с партийным руководителем, а корреспондент, побеседовав с этим руководителем, немедленно напишет девять страничек текста, завизирует их у собеседника, передаст по телефону в Москву, с тем чтобы текст уже во вторник утром могли читать во всех уголках нашей бескрайней Родины — потому что финал «Зарницы» открывается именно во вторник и, естественно, читатель именно в такой день с нетерпением мечтает прикоснуться к размышлениям на заказанную тему.
А надо сказать, первым секретарем Тульского обкома партии был в те годы человек многим замечательный — Иван Харитонович Юнак, «особа приближенная к императору», краса и гордость административно — командной системы. Десятилетие минуло, но и сейчас, в разгар перестройки, чего только не высветившей, о нем легенды рассказывают. Так, уже летом 1990‑го я слышал, как жена Юнака будто бы распорядилась любимый пруд спустить — сразу как узнала, что в нем доярки после смены искупались. Ну, и пруд, естественно, тут же спустили… Было ли, нет, но, согласитесь, имидж у руководителя среди когда — то руководимых сложился вполне определенный… А в описываемые времена… О!.. Иван Харитонович был на коне. Только что, как говаривали, лично у Генерального выбил «своей» Туле звание города — героя…
К такому вот человеку я и поехал, чтобы поговорить о военно — патриотическом воспитании пионеров и школьников, в котором Юнак считался большим специалистом.
На вокзале в Туле меня, естественно, никто не ждал. В штабе обкома комсомола, там расположенном, чтобы наставлять на верную дорогу приезжающие команды юнармейцев, лишь плечами пожимали недоуменно и единственно что знали, — это местонахождение своего первого секретаря (обкома ВЛКСМ то есть). Он был уже на месте, в воинской части, где и должна была проходить «Зарница». Что ж, прыгнул я в первый попавшийся автобус, с рязанцами, и поехал.
В части я быстро, где — то минут за сорок, нашел комсомольского вожака, который разгуливал по территории под руку с заместителем председателя ЦС пионеров. Мне не обрадовался: «Я ничего не знаю, ни о каком интервью с Юнаком меня не предупреждали, я не могу в субботу звонить Ивану Харитоновичу или даже его помощнику…» — «Давай тогда я сам им позвоню». — «Да что вы говорите! Я не готов брать на себя такую ответственность…» — «Ну, ладно, — не выдержал наконец я. — Вот при Анатолии (зам. пред.) я тебя предупреждаю, что сейчас же отправляюсь в Москву, потому что, как я понял, делать мне здесь больше нечего, так как помогать ты мне категорически отказываешься…» — «Ладно, ладно, не кипятись», — кисло пробормотал секретарь и пообещал что — то придумать.
Шла, напомню, суббота, а я находился в нескольких десятках километров от города, где, в свою очередь, пребывал мой будущий собеседник. А девять страниц интервью с ним уже были запланированы на вторник…
Итак, я маялся по военному городку без мало — мальски полезного дела. Пока, где — то часа в три дня, не подошел какой — то комсомольский функционер и со значением в голосе не сообщил, что их «первый» вышел звонком на заведующего! общим! отделом! обкома партии!!
— В общем, готовьтесь пока, а завтра будет принято решение, — заключил функционер и удалился, сохраняя значительность.
И я сел в штабной палатке и написал в столбик тридцать два вопроса, на которые хотел бы получить ответ еще до беседы с Иваном Харитоновичем. Ибо, не взирая на свою молодость, уже прекрасно отдавал себе отчет в том, что если сам не буду знать, скажем, сколько в школах Тульской области музеев боевой славы, то Иван Харитонович сообщить это читателям и подавно не сможет. Честно говоря, вопросы были достаточно немудрящие, изначально рассчитанные на осведомленность комсомольских работников и их владение информацией, за которую они, собственно, и зарплату получают. Список я отдал первому секретарю, ближе к вечеру значительно повеселевшему, а после беседы с заведующим~ общим! отделом! и проникшемуся ко мне определенной уважительностью. «К утру все будет!» — заверил секретарь и удалился, неся мой листок в вытянутой впереди себя руке.
К утру меня разбудил уже знакомый функционер с красными от недосыпа глазами. В вытянутой впереди себя руке он держал мой листок, исчерканный какими — то карандашными знаками. «Вы нам задали очень трудную работу. Весь аппарат за ночь глаз не сомкнул», — сообщил мне функционер. «И что же?» — заинтересовался я. «И ни на один из ваших вопросов ответить мы так и не смогли. Но зато позвонил помощник Ивана Харитоновича и сказал, что текст беседы уже подготовлен и будет у вас после пяти часов».
«Что же это за текст будет?» — тоскливо подумал я, но делать было нечего, возможности хоть как — то влиять на события я был полностью лишен, а твердое убеждение в святости редакционного задания, выполнить которое я обязан, не давало возможности хлопнуть дверью.
