«Тарзан» сорвался с места и побежал. Женщина остановилась.
— Эй, лысый, — крикнул лысый, — ты чего даму бросил? — и захохотал!
— Как вам не стыдно, — сказала прекрасная женщина, — вы ж пожилой человек!
Стал собираться народ. Добровольцы записывались в свидетели. И тут «Тарзан» обернулся и увидел лысого. И вдруг над собравшейся толпой раздался разбойничий посвист, и «Тарзан» во всю мощь своего горла неистово закричал:
— Атасс! Лысый идет!
И бросился к нему. Они обнялись и ничего не говорили. А толпа удивленно смотрела на них, и никто не слышал звуков далекого ‘Танго соловья»…
Все мои дядьки ушли на фронт шалопаями, а вернулись героями в орденах.
— Что ни говори, — философствовала дворничиха Фрося, — а в войне что-то есть.
Фрося была права — во время блокады она обчистила немало квартир…
Первым вернулся дядя Жора — полковником, в папахе. Он не снимал ее даже за столом, даже на ночь. И не потому, что он был религиозен и таскал ее вместо кипы — она делала его несколько выше, а заодно и грела — дядя Жора боялся сквозняков.
— Меня не брала ни одна пуля, — рассказывал он, — но сквозняки… Вы не представляете, какой был сквозняк, когда мы брали Вену…
Дядька был быстрый, горячий, усатый. Двери нашей квартиры хлопали до ночи — все девицы двора торопились облобызать его. Жора целовался в папахе. Девицы играли орденами, примеряли папаху и шептали, что ждали дядьку всю войну. Особенно ждала проститутка Тоня из второго подъезда.
— Жора, — шептала она, — ты всю войну был со мной в солнце, в дождь, во время бомбежки, в бомбоубежище…
— И когда ты была с другими мужчинами? — не выдержала мама.
— Да разве это были мужчины? Скелеты! Это были скелеты!
Мама смотрела на Жору, обвешанного оружием, и ужасалась.
— Боже мой! Кто такому шалопаю дал столько вооружения?! Мишуня, — говорила она папе, — сними с него пистолет — его нельзя подпускать к оружию!
Дядька хохотал и раздавал подарки из огромного зеленого сундука: маме — немецкую котиковую шубу, папе — полевой бинокль, а мне… Я все ждал — что же мне.
— Черт! — сказал дядька, — ничего тебе нет, ну, ничего!
Он вдруг отстегнул ремень и снял с него маузер в деревянной кобуре.
— На, держи!
Мама замахала руками, папа бросился отбирать, но я уже убежал заперся в туалете. Родители туда ломиться не стали — не хотели поднимать шум при соседях. Я сидел в уборной, любовался маузером и слышал, как мама бранила дядьку:
— Как был шалопаем — так и остался, — вздыхала она.
Вскоре в туалет начал ломиться вечно пьяный сосед Василий, и я вынужден был его покинуть.
Василия закачало:
— Ядрена мать, — проревел он, — еврей с маузером. Манька, — орал он жене, — еврей с маузером!
Я быстро смылся в комнату.
Вскочила Манька.
— Где? Где? Какой еврей?! — вопила она. — Какой маузер? Галлюцинации у тебя, Василий, пить меньше надо!
Мама с папой долго умоляли меня отдать им оружие, хотя бы на хранение. Наконец, я согласился, и мама спрятала его в буфет, между пододеяльниками.
С этого дня жить мне стало радостнее — сталь маузера успокаивала меня. Но мама с папой потеряли покой. Они умоляли дядьку забрать оружие и совали ему под нос статьи уголовного кодекса, обещавшего за хранение нагана минимум десять лет.
Дядька только громко смеялся, рассказывал, как он в короткой рукопашной схватке отобрал этот пистолет у одного немца под Эберсвальде, пил вино, поправлял папаху, поправлял усы, а потом пошел прогуляться по любимому городу. Родной город окончился двором — соседи видели, как папаха его покачивалась в окне Тони…
Вскоре дядю Жору отправили служить в Маньчжурию…
Дядька Даня прискакал к нам на коне, в фуражке, на каждом боку у него покачивалось по сабле. Я не мог оторвать от них глаз.
— Держи! — крикнул дядька, и, не слезая с коня, протянул мне саблю.
— Отдай, паршивец! — закричала мама, но я уже скрылся в туалете.
Оттуда я слушал, как мама отчитывала дядьку.
— Зачем вам дают столько оружия, — говорила она, — вас нельзя к нему подпускать.
Вскоре в туалет постучался пьяный Василий. Я вышел.
— Палундра! — завопил Василий. — Галлюцинации! Еврей с саблей!
— Я же говорю — не пей, — вопила Манька, — сгоришь от горячки!
Дядя Даня успокоил маму:
— Посмотри, какую я тебе привез шубу, — говорил он, — немецкая, котиковая. А тебе, Мишуня — немецкий полевой бинокль… Ну, мне пора! По коням! Тороплюсь на Парад Победы! Буду гарцевать перед генералиссимусом!
И дядька ускакал. Фрося утверждала, что своими глазами видела, как сзади на лошади тряслась Тоня…
Мама спрятала саблю туда же, к маузеру, в пододеяльники.
Всю ночь они с папой не спали. Папа пристально смотрел в окно, в бинокли, регулярно меняя их.
— Что ты там высматриваешь? — спросила мама.
— Тех, кто придет с обыском, — папа был печален. — У тебя, кажется, есть еще брат?..
Дядя Аврух приплыл на подводной лодке, он был морской капитан — золотые пуговицы, золотые погоны и два золотых кортика. Тоня встречала его во дворе, приглашала к себе, но он совершил обходной маневр, прорвался к нам и тут же начал раздавать подарки.
— Тебе, Клара, — начал он…
— …немецкая котиковая шуба, — продолжила мама.
Дядька несколько удивился.
— Тебе, Мишуня…
— …полевой немецкий бинокль, — закончила мама.
Дядька снял фуражку с кокардой и вытер со лба пот.
— Вот что, — сказала мама, — если ты еще вздумаешь дарить ребенку оружие — я тебя им же и убью!
Но было поздно — кортик уже был в моих руках, и я несся к туалету.
Оттуда выходил Василий.
— Еврей с кортиком! — завопил он. — Галлюцинация! Еврей с кортиком!
— Пить меньше надо! — выскочила Манька.
— Два часа уже не пил, — клялся Василий, — вот те крест!..
Мама умоляла дядю Авруха забрать кортик, но тот отказывался, говоря, что кортик — сувенир, что он его экспроприировал у немца, что мама им сможет разделывать куру и что у него таких в Германии — до черта! И уплыл обратно, в оккупационные войска, строить немцам социализм.
— Идиот, — сказала мама, — им так нужен социализм, как нам — маузер!
У меня началась светлая жизнь. Как только мне становилось тяжело на душе — я открывал буфет, раздвигал пододеяльники — и солнце выходило из-за туч. Я стал спокоен, у меня появился аппетит, появились пятерки в табеле, я никого не боялся. У мамы с папой аппетит пропал, и они боялись всех. Три подаренных бинокля вечно лежали на подоконнике и полночи папа проводил в дозоре.
— Мишуге, — говорила мама, — ложись спать, они все равно придут с другой стороны.
После того, как дом превратился в арсенал, родители потеряли покой, их занимала одна мысль — куда деть оружие.
— Мне б не хотелось сесть еще лет на пятнадцать, — говорил папа, — я уже сидел.
— Кто тебя посадит? — говорил я.
— Возможно, ты и прав, — соглашался папа, — возможно, сразу расстреляют.
— Цыпун тебе на язык! — кричала мама. — Давайте лучше подумаем куда деть это проклятое вооружение. Может, засунуть его в стенной шкаф за буфетом?
Мы втроем начали отодвигать буфет. Стенной шкаф был заклеен обоями. Мы начали отдирать их. Обоев было три слоя. Наконец, она про дралась к шкафу и раскрыла его — шкаф был полон еврейской религиозной литературы. Мы онемели.
— Этих книг хватит лет на десять лагерей со строгим режимом, — сказал папа и начал перетаскивать литературу в печь… Мы жгли ее до утра.
Стояло лето. Назавтра соседи жаловались на душную ночь.
— У меня было такое ощущение, — вопил Василий, — будто я попал в Палестину. Только у жидов в Палестине такая жара!
— Откуда ты знаешь? — кричала Манька. — Ты дальше вытрезвителя не бывал!..
Оружие в стенной шкаф мы не положили. Папа вдруг решил, что при обыске прежде всего ринутся туда. Мы засунули арсенал в матрац. Ночью с кровати доносились жалобные стоны — то сабля втыкалась папе в ягодицу, то кортик впивался в ноздрю.
— И вообще, — говорила мама, — на маузере спать как-то неудобно. К тому же — черт его знает — вдруг он выстрелит…
Я уверял их, что без пуль он выстрелить не сможет, но они не слушали — и принялись искать новое место. И надежное, поскольку тучи над нами сгущались. Василий вдруг начал угрожать нам обыском.
— Вы сегодня варили картошку, — бормотал он, — интересно, откуда она? Неплохо бы произвести обыск.
Ему было мало, что Манька плевала нам в кастрюли.
— Вы уже третий день жрете куру, — рычал он, — интересно, где вы достаете столько кур?!
— Это одна и та же, — объясняла мама.
— Надо бы произвести обыск, — сумрачно заключал он.
