Великий круговорот природы!
Вода в Кизасе, несмотря па жару, почти ледяная. Когда бредешь по речке, то холод ее чувствуешь даже сквозь сапоги. Создается впечатление, будто одна твоя половина жарится на экваторе, а другая мерзнет на Северном полюсе.
Когда мне хочется пить, я срезаю полый внутри стебель борщевника, опускаю конец в воду и тяну снежную прохладу с запашистым горчичным привкусом растения.
Время уже за полдень, а я так и не разматывал удочку. Пусть Валере больше достанется. Он наверняка сейчас спускается следом за мной, если не напал на очень уж рыбный омуток.
За крутой излучиной открылась дивная песчаная отмель.
Я скидываю с себя все до трусов, развешиваю портянки — в резиновых сапогах они быстро пропотевают, — ставлю сапоги так, чтобы солнечные лучи попадали внутрь, и опрокидываюсь на спину.
С опушки напротив тянет медом, душистым и свежим. Там растет белоголовник. Им можно заваривать чай. Когда ветерок меняет направление, на меня дышит хвоей и прелым валежником тайга. Если же ветерок стихает, тут не до запахов: сразу же, будто на званый пир, как в «Мухе-цокотухе», слетается насекомая живность, жужжит, поет, стрекочет, норовит полакомиться «свежатинкой». Приходится брать тельняшку и крутить ею над головой до полного изнеможения. А потом снова начинает шуршать листва, верхушки сосен едва заметно покачиваются, гнус исчезает, и освобожденное от одежды тело ощущает покойную усыпляющую прохладу.
Я лежу и думаю, как славно нынче у меня все получилось и что благодарить мне за это надо прежде всего жену Виктора Оладышкина, Клаву, иначе не видать бы мне ни Мрассу, ни Кылзага, ни Кизаса, не есть хариусиную уху и не пить чай, заваренный таежными травами. А Виктору от того тоже, в общем, не хуже, сразу двух зайцев поймал: и в Черном море искупался, и теперь вот здесь, с нами, благо Аэрофлот дает человеку такую возможность.
Тихо журчит вода у моих ног. Не замечая моего присутствия, крупненькие хариуски выскакивают из воды, схватывая на лету зазевавшуюся мошкару. Если нервные клетки и в самом деле не восстанавливаются, то уж здесь, в этой благости, они, по крайней мере, сохраняются в неприкосновенности.
Под ласковую таежную мелодию, успокоенный и умиротворенный, накрыв тельняшкой лицо от солнца, я заснул и, как мне показалось, тотчас проснулся от невообразимого грохота и хлестких холодных ударов по телу.
Все вокруг преобразилось. Тайга смотрела теперь на меня хмуро и обреченно. Кизас помрачнел и не журчал уже, а басовито стонал, весь покрытый воздушными лопающимися пузырьками, будто нарывчиками. Небо было черным, располосованным частыми молниями.
Под проливным дождем я кое-как натянул на себя успевшую промокнуть одежонку, сунул ноги в сапоги без портянок, нырнул под росшую неподалеку черемуху, и сразу же меня стали одолевать совсем не подходящие к моменту мысли. А что если молния вдарит прямо в черемуху, и от меня останется один пепел, который потом смоет дождем? Ведь тогда никто не узнает, что со мной приключилось и куда делось бренное мое тело. Не лучше ли выйти на чистое место? В дерево, кажется, молния ударяет в первую очередь. А если она на чистом месте примет меня за дерево и влупит прямехонько в бедную мою головушку? Вот положеньице!
Грохотало кругом так, что казалось, раскалываются и рушатся в Кизас скалы. Черемуховые листья почти не задерживали воду, она лилась на меня потоком, но теперь мне уж было все равно.
Наконец, я догадался посмотреть на часы. Ого! Вот это, оказывается, храпанул! Был шестой час. Но где же ребята? Зарыбачились и теперь пережидают грозу, как и я? Вдвоем-то куда веселее. А если, предвидя грозу, — они-то наверняка не спали, — поспешили в лагерь и прошли не речкой, а тропой, позабыв обо мне в спешке?
Вода в Кизасе мутнела и поднималась. Могучие кедры на том берегу при каждом ударе грома вздрагивали и покряхтывали, как старики, натрудившие спины. Тучи собрались сюда со всего света и стояли надо мной почти недвижно, будто черная мохнатая ладонь великана, готовая накрыть и сжать меня в любую минуту.
Надо, решаю, сматываться, пока не поздно. А если ребята в тайге? Тогда получится, как в прошлый раз с Валерой. Нехорошо получится. Как же быть? Вот задачка! И время уже позднее.
Ладно, думаю, сделаю так: дойду до Мрассу, гляну осторожненько, если лодка, на которой мы переправлялись, стоит у берега, значит, ребята в тайге, и я тотчас возвращаюсь назад; если же лодки нет… Ну, тогда я не виноват.
Спускаться по Кизасу неразумно. Он весь в вилюшках, да и омута глубокие внизу, обходить придется, до ночи прошарашишься. Надо выбираться на тропу. Она справа, идет почти по самому гребню холма. Между холмом и Кизасом широченная пойма, кочковатая, в вымоинах, валежниках и ямах. Травища густая, выше меня ростом. Продираюсь, как сквозь джунгли, оскальзываюсь, падаю, кляну все на свете. В сапогах хлюпает вода, вода льет на меня сверху, пропитанные ею растения хлещут по лицу, спине. Но гроза, кажется, начинает утихать. Реже сверкают молнии, и вроде бы становится посветлее.
Карабкаться по холму не легче, чем брести через пойму. Все мокро, склизко, даже ветви, за которые приходится все время хвататься, чтобы не сверзиться вниз. Все живое куда-то попряталось, но за каждым пнем в этой шуршащей от дождя дребедени мне чудится подстерегающий меня хищник. И чтобы оградить себя от страха и опасности, я начинаю петь:
Седина в проводах от инея…
ЛЭП-500 не простая линия,
И ведем мы ее с ребятами
По таежным дебрям глухим…
Идти вроде бы становится легче, и сил будто бы прибавилось, И страх одиночества исчез. Словно еще кто-то рядом идет со мной и насвистывает знакомый бодрый мотивчик.
Лодки у берега нет. Я вижу ее причаленной у нашего лагеря. Мне становится не по себе. Уж лучше бы ребята были в чаще, лучше пришлось бы вернуться за ними. И никто не пошел меня искать, хотя через полчаса-час стемнеет совсем, и тогда поиски бесполезны. А если бы я подвернул ногу? Там, в травище, не то что человека, слона не разглядишь. И вообще…
Срывающимся голосом кричу:
— Э-э-эй!
Из Аполлоновой избы кто-то вышел, поглядел в мою сторону, скрылся и вышел снова. Уже когда лодка была на середине реки, я узнал Виктора Оладышкина.
— А Валера где? Игнат? — спросил я, прыгая в лодку.
— Спят.
— Как — спят?
— Обыкновенно. Умотались за день. Насквозь промокли, до косточек. А ты где был? Мы уж с адмиралом на розыски собирались.
«Собирались да не собрались. — Все кипело во мне от горечи. — А те бугаи о чем думали? Сейчас им радужные сны снятся, а я вот майся… Голодный, продрогший…»
Я ничего не ответил Виктору, и он, поняв мое состояние, не стал ни о чем больше спрашивать.
Злой, весь как готовая лопнуть струна, не глядя по сторонам, я вошел вслед за Виктором в избу. Аполлона не было, он с утра ускакал зачем-то в родной аил и, наверное, решил там заночевать — дорога не близкая.
Жарко топилась железная печурка-буржуйка. Возле нее задавали храпака Игнат с Валерой. Тут же, на растянутой проволоке, сушилась их одежда. После таежного воздуха, запашок в избе был, мягко говоря, не очень.
Дневаливший сегодня адмирал с подозрительным подобострастием засуетился подле меня.
— Раздевайся, Волнушечка… Дай помогу… Ого, намок! Ничего, бывает и хуже. Садись, Волнушечка, грейся, — Кузьма пододвинул поближе к печурке березовый чурбачок. — Сейчас я тебе кашки… А то, может, за стол?.. Ну, как хочешь… Уху сегодня, сам понимаешь, не варили.
— Все ровно хлебать было бы нечем, — сказал Виктор Оладышкин и вышел из избы.
Я не придал значения вскользь брошенной Виктором фразе. Но когда адмирал с виноватой улыбочкой подал мне кашу в какой-то измятой миске и грубо выструганную из дерева лопаточку, я взвинтился:
— Что ты мне суешь?
— Спокойно, Волнушечка… Китайцы едят кашу даже круглыми палочками.
— Пусть едят хоть носом, а мне давай ложку. И миску мог бы поприличнее выбрать. Медведь ее, что ли, жевал?
Я был недалек от истины.
Как только все ушли на рыбалку, Кузьма надумал сделать свое дневальство образцовым. Кто, как не адмирал, должен показывать пример, тем более что следующим должен был дневалить новичок на флоте, то бишь я.
Он тщательно, с песочком, вычистил посуду, ведра, выскоблил столешницу, разложил, как хорошая хозяйка для званых гостей, алюминиевые миски, деревянные расписные ложки, посредине стола положил головку чеснока, лук, перец и открыл новую пачку соли Экстра».
Затем Кузьма вымел сор из палатки, развесил спальные мешки для просушки, приготовил дрова, даже тропинку подмел, полюбовался на дело рук своих и пошел на бережок.
Сел там на камушек, загляделся в воду и, как и я на своем мыске, задремал.
Разбудила адмирала не гроза. Гроза еще только-только начинала надвигаться, заявив о себе настороженным безмолвием. Разбудил Кузьму непонятный и неестественный в этом безмолвии шум в лагере, топот и мычание. Адмирал протер глаза, поднялся по сделанным вчера Игнатом ступенькам и обмер.
