Кот висел на руках Бармена без каких-либо признаков жизни. Если бы не его сонные, вяло мигающие глаза, я подумал бы, что он мертв.
— Твоего как зовут? — спросил Бармен.
— Кыся… Может, Барсик там. Или Мурзик. Хрен его знает… Я его «Кысей» зову.
— А моего — Рудольф, — Бармен поставил тарелку со жратвой и сливками под стол между своим Котом и мною и сказал нам: — Знакомьтесь, ребята. Надеюсь, поделитесь по-братски…
Я тут же приготовился было к драке, но толстый Рудольф посмотрел на меня своим сонным глазом и нехотя промямлил по-нашему:
— Ты, давай, лопай… Меня уже тошнит смотреть на все это. Не стесняйся. Как тебя?.. «Кыся», что ли?..
— Мартын меня зовут, — ответил я и понял, что драка не состоится.
Бармен принес для себя большую домашнюю фаянсовую чашку с крепким горячим чаем и присел за наш столик.
— А водочки? — спросил его Лысый, но Бармен отрицательно покачал головой.
— Не пьет он, не пьет, — усмехнулся Водила.
— А может, стопарик все-таки врежешь? — настаивал Лысый.
— Ежели я при своей профессии буду еще и стопарики врезать, недолго и в ящик сыграть, — рассудительно ответил Бармен. — А у меня, в мои пятьдесят два годика, как говорит наш доктор Раппопорт Иван Евсеевич, сердце, как у двадцатилетнего! И это при том, что я чуть не каждую ночь только под утро спать ложусь. Да, Рудольф?..
Но Рудольф в его сторону даже ухом не повел. А мне сказал:
— Он на своем здоровье — прямо чокнулся. Ни жены, ни детей… Раз в месяц девку какую-нибудь из бара снимет, она на нем минут пять попрыгает — и все. Таблетки глотает, витамины жрет. Когда в Стокгольм на «Ильиче» ходили, все какие-то порошки шведские покупал для долголетия. Еще года два назад говорил мне: «Клянусь, Рудик! Миллион долларов сделаю — и свалю с судна. Куплю на юге Франции (он по-французски запросто…) маленький кабачок, домик, и заживем мы с тобой, как белые люди…» Сегодня у него, по-моему, за третий миллион пошло, а он все не сваливает. Конечно, где мы еще столько заработаем? Только на нашей русской территории. То — недолив, то — пересортица, то — неучтенка, то — списание… А на «ченче» сколько мы имеем?! Ты ему бундесмарки — он тебе сдачу долларами, ты ему доллары, он тебе сдачу — франками… И все по СВОЕМУ СОБСТВЕННОМУ курсу! Представляешь, сколько мы здесь навариваем?! Это еще при том, что мы всем поголовно «отмазки» платим — и кухонному шефу, и кладовщикам, и старшему бармену, и директору ресторана. А уж командный плавсостав у нас весь пьет на халяву!
— Ты извини меня, Рудик, — говорю. — Я в этом — ни уха, ни рыла. Мой вроде писателем был, и мы с такими делами очень редко сталкивались. Один раз только мой в газету про что-то похожее написал, так его через два дня отловили на нашем пустыре и чуть не до смерти изувечили. Я его потом недели две выхаживал… Ты бы поел чего-нибудь, а, Рудик?.. А то я уже чуть не всю тарелку сожрал.
— Ладно, — говорит Рудольф. — Подцепи мне вон тот осетровый хрящик.
— Чего? — не понял я. — Какой хрящик?
— Осетровый. Что, осетрины не знаешь?
— Нет.
— Господи… Что же ты тогда знаешь? — удивился Рудик.
— Хек знаю мороженый. Зато, когда оттает…
Судя по толстой роже Рудольфа, по его заплывшим, ленивым, нелюбопытным глазкам — он о хеке вообще впервые слышал. Поэтому я даже не стал продолжать.
— Чего тебе дать-то? — спрашиваю.
— Вон тот хрящик, — говорит Рудольф. — Он у тебя под носом лежит. Запомни — осетрина самая дорогая рыба! Мы на ней будь здоров, какие бабки делаем… Есть еще, правда, севрюга, но нам ее в этот рейс почему-то не завезли.
Выцарапал я для Рудольфа хрящик этой сев… Тьфу! — осетрины… Сам попробовал. Не хек, конечно, но есть можно. И взялся за ростбиф. А над столом плывет свой разговор:
— Куда идете, чего везете? — спрашивает Бармен.
— Я водочку «Столичную» в Нюренберг везу, — говорит Лысый.
— А я фанеру в Мюнхен к «Сименсу», — отвечает мой Водила. — Хотя грузились на одной фирме. У его хозяев, — и Водила кивнул на Лысого.
При этом известии у меня уши торчком встали, а хвост непроизвольно мелко-мелко забил по полу.
Рудольф даже испугался:
— Ты чего?! — говорит. — Успокойся.
— Заткнись… — шиплю ему. — Не мешай слушать!
Мой Водила и говорит Бармену:
— Они меня вместе с тачкой у моих делашей перекупили на месяц, загрузили фанерными кипами — полтора метра на полтора — и вместе с этой фанерой запродали меня на корню «Сименсу». Я в Мюнхене разгружусь и начну на этого «Сименса» почти месяц по Германии, как папа Карло, вкалывать… Да, кстати!.. — мой Водила повернулся к Лысому. — Я все хотел тебя спросить, да в суматохе запамятовал… Чего это твои вино-водочники вдруг взялись фанерой торговать?
— Откуда мне знать? Может, излишки распродают… Тебе-то что? — ответил Лысый, и я четко почувствовал, что он снова врет! Что-то он такое знает, чего моему Водиле знать не положено. Я даже жрать перестал.
Смотрю, и Рудольф навострил уши. Уж на что ленивый, обожравшийся, разжиревший Котяра, а и то в словах Лысого какую-то подлянку почуял. Видать, есть еще у него порох в пороховницах, как говорил Шура Плоткин! На то мы и Коты.
— С таможней заморочек не было? — спросил Бармен. — А то они сейчас лютуют по-страшному! Все жить хотят, да не на что…
— Меня даже не досматривали — столько лет, каждая собака знает, сказал мой Водила и спросил у Лысого: — А тебя вроде пошерстили малость, да?
— А, пустяки… — отмахнулся Лысый. — Водка и водка. Груз под пломбой, накладные в порядке. Сам — чистенький.
«Если не считать полного кармана долларов и запаха кокаина…» — подумал я, но Рудольфу об этом не сказал.
— Ну, и слава Богу! — сказал Бармен. — А то после того, как немецкая таможня нескольких наших за жопу взяла за провоз наркотиков, так они теперь и в Киле, и в Любеке, и в Бремерхафене, и в самом Гамбурге чуть ли не каждый российский груз вскрывают и собачонок таких маленьких пускают, которые специально на наркотики натасканы. Поляки горят на этом еще больше наших!..
И тут мы с Рудольфом в четыре глаза увидели, как Лысый нервно зашаркал под столом ногами! Ясно было, что хотел сдержаться и не смог. Нервы не выдержали.
— Тебе не кажется, что этот мудак, — и толстый Рудик показывает на ноги Лысого, — во что-то сильно вмазан? Уж больно он дергается…
— М-гу, — говорю. — Еще как кажется!
А сам смотрю на ноги моего Водилы — дернутся они тоже или нет. Ноги как ноги. Полуботиночки такие стильные. Примерно сорок четвертого размера. Это я так на глаз определил. Потому, что у Шуры Плоткина был сорок первый, а эти размера на три побольше. И стоят Водильские задние лапы ну совершенно спокойно! Не дергаются, не сучат, не перескакивают, как у Лысого, с места на место…
Вот под стол рука Водилы опустилась. Меня погладила, штанину задрала. Почесала ногу выше носка своими железобетонными ногтями. И снова меня погладила. И исчезла. А ноги как стояли спокойненько, так и продолжают стоять.
Рудольф тоже следит за ногами моего Водилы и так лениво, едва не засыпая, говорит мне:
— По-моему, Твой даже понятия не имеет, о чем идет разговор.
— Да, нет, — говорю. — Понятие-то он имеет, — знаешь, сколько лет он Водилой работает? А вот то, что Он лично сам ни в чем таком не участвует — я готов всем святым для себя поклясться!
Причем, с этой секунды я в невиновности своего Водилы был стопроцентно убежден. Он о кокаине в своей машине и не подозревает!..
— А что для тебя «святое»? — сквозь сытую дремоту поинтересовался Рудольф.
— Как бы тебе это объяснить… — надо сказать, что я так не перевариваю об этом говорить, что даже не понимаю, как можно задавать такие бестактные вопросы! — Двух примеров достаточно?
— Вполне, — говорит толстый Рудик.
— Пожалуйста: чтоб мне век моего Шуру Плоткина не увидеть, и чтобы мне больше в жизни ни одной Кошки не трахнуть!!!
— Тоже мне — «святое»!.. — презрительно усмехнулся этот жирный кабан Рудик. — Не будет какого-то там Шуры, будет кто-то другой. Никакой разницы. Плевать на них на всех с верхней палубы. А насчет Кошек…. Я вот уже около трех лет плаваю — ни одной Кошки не видел. Да они мне уже и не нужны… Подумаешь, невидаль — Кошки!..
Боже мой! И это говорит Кот, имеющий доступ к таким харчам?!
— Так ты, может быть, вообще, кастрат? — испугался я.
— Да нет… Пожалуйста, — Рудольф перевалился на спину и предъявил мне небольшие, но достаточно явственные признаки несомненного Котовства.
Это поразило меня еще больше. Вот такого я никогда ни в ком не мог понять! Я просто обалдел:
— И тебе никогда, никогда не хочется ЭТОГО?!
— Когда начинал плавать — чего-то в голову лезло, а теперь я даже об ЭТОМ и не думаю. Иногда, что-то ЭТАКОЕ приснится, я глаза открою — съем кусочек вестфальской ветчины, или чуть-чуть страсбургского паштета, или севрюжки немного, попью сливочек и снова спокойно засыпаю.
