Видимо, к тому моменту Захаров почувствовал во мне другие возможности: перед фильмом у меня уже была счастливая возможность проявиться – я сыграл в спектакле «Синие кони на красной траве». Сейчас, возможно, к подобным постановкам отношение поменялось, но в те годы этот спектакль считался событием. В чем, разумеется, заслуга Марка Анатольевича: дать роль Ленина артисту, известному публике как белокурая бестия по «Щиту и мечу», к тому же без грима – на такое только дерзкий Захаров мог решиться. И спектакль получился. После него и появилась тема «Мюнхгаузена». Думаю, Гриша легко написал сценарий. К тому времени его пьеса «Самый правдивый» успешно шла в Москве в Центральном театре Советской Армии, а после выхода фильма на экраны она стала еще более популярна, игралась по всему Союзу и в других странах.
Горин родил замечательную идею – представил враля Мюнхгаузена, известного своими выдумками, самым правдивым человеком. Гриша вообще обладал удивительным качеством: преломляя известных литературных и исторических героев в совершенно неожиданном, даже парадоксальном ключе, он угадывал некую дремлющую мечту, всеобщее ожидание читателей и зрителей. Далеко не каждый писатель может это делать. И я вообще не знаю, кто на нашей памяти делал это удачно, кроме него. Он умел связать в сознании современников ощущения разных эпох, фиксируемые генетической и духовной памятью человека. И прекрасно написал об этом феномене в одной из новелл «Свифта», герой которой, прокручивая ретроспективу своей жизни, дошел до самого Рождества Христова и «вспомнил» час Его распятия. Помимо сценичности и «киногеничности» произведения Горина всегда отличались достоинствами настоящей литературы. Более того, обращаясь к классическим персонажам и произведениям, он удерживал их изначально высокую планку. Поэтому и «Дом, который построил Свифт», и «Того самого Мюнхгаузена», и «Тиля» будут с интересом читать и любить завтра.
Конечно, горинский «Мюнхгаузен» прежде всего рассказ о нас и нашей жизни той поры. Хотя теперь очевидно, что в ней угаданы вневременные движения человеческой природы. Но поскольку мы снимали картину в годы самого лютого застоя, герой был «замаскирован»: рассказывалась история по мотивам веселой и безобидной сказки о немецком бароне, жившем в далеком ХVIII веке. Ведь впрямую на экране тогда ничего нельзя было высказать. Отчасти впрямую писал свои пьесы Вампилов – но по-особому. Его герои представали не как борцы, а как лишние люди своего времени. Мы же после каждого фильма получали огромное количество писем со свидетельствами исключительной проницательности зрителя.
Правда, «Обыкновенному чуду» и «Мюнхгаузену» повезло больше, они безболезненно проскочили цензурные рифы. С выходом же «Дома, который построил Свифт» возникли проблемы, многослойность его подтекста уже насторожила. И немудрено: Горин и Захаров блестяще умели выражать и доносить суть на языке образов. В этой части и в целом я не разделяю их как художников, потому что с самого начала моя творческая судьба прошла через театральный дом, который они создавали совместно. Понимая неоспоримую роль слова и возможностей материала для театра и режиссуры, я хочу сказать также и о том, что лучшие режиссеры тех лет – Товстоногов, Эфрос, Захаров, Любимов, опосредованно внедряя в сознание свои замечательные метафоры, определили предстоящие перемены, приблизили то, что мы все сегодня имеем.
Иногда у Горина и Захарова случались разногласия, и, насколько я понимал, не только творческие. Я видел, что Гриша какое-то время не заходил в театр накануне выпуска «Королевских игр» – а он автор литературной версии этого спектакля. Потом вдруг две пьесы, написанные в первую очередь для «Ленкома», прошли мимо нас. Хотя сейчас я несколько опередил события, потому что перед «Королевскими играми» у нас шесть лет шел сильнейший спектакль «Поминальная молитва», всколыхнувший в свое время всю Москву. Это была грандиозная творческая и гражданская победа Горина и Захарова. И опять история «Тевье-молочника» Шолом-Алейхема, которую все мы знаем, заиграла в ленкомовской постановке совершенно новыми красками. Я очень сожалею, что сегодня этого спектакля нет в театре, не каждый год рождаются такие вещи. Но понимаю, что восполнить его нельзя: без Евгения Павловича Леонова, игравшего Тевье, «Поминальная молитва» невозможна.
К счастью, на съемках фильмов по сценариям Горина царило полное взаимопонимание, все мы их сняли на одном дыхании. Когда люди знают, по какому поводу они собрались, процесс идет легко. Работая над «Мюнхгаузеном», мы первый раз выехали в заграничную экспедицию в Германию, где проходили натурные съемки картины. В памяти запечатлелись очаровательные маленькие города, охотничье хозяйство и небольшой отель в горах, в котором остановилась наша группа. Никогда не забуду репетицию сцены суда над Мюнхгаузеном, когда Захаров мне сказал: «Олег, не знаю, как тебе это объяснить, но ты и сам все понимаешь – знаешь, где мы живем. Вот я тебе лучше одну притчу расскажу. Человека распяли и спрашивают: ну, как тебе там? Он говорит: ничего, улыбаться только больно». Это сразу стало ключом ко всему, решило всю сцену.
Гриша на съемках подходил ко мне с замечаниями единственный раз. Но в результате я тогда все-таки настоял на своем. И после Григорий сказал с характерной для него дикцией: «Все-таки, старик, ты прав». Это был замечательный момент, когда актерский организм, доверившийся своей интуиции, вместе с подтверждением ее правоты получил положительные эмоции. И таких эмоций и разных веселых моментов было достаточно. Я помню, как мы подшучивали над нашим сценаристом, когда он снимался в одном из эпизодов и у него не получалась реплика. Гриша, очень трогательный в камзоле и треуголке, вместе со всеми стоял на балконе, и мы подтрунивали над ним: «Ну, теперь понимаешь, каково быть артистом?» После этого он заявил: «Не буду больше никогда сниматься». В картину кадр с ним вошел, он стоит на заднем плане за Броневым. А фразу, по-моему, кто-то озвучил, тут уж он не стал мучиться.
К двадцатилетию выхода картины на экран мы сделали программу «Возвращение Мюнхгаузена» в Цирке на Цветном бульваре. Сначала мы обсудили эту идею с Марком Рудинштейном, а потом, конечно, Горин подключился, без него мы не могли обойтись. И провести этот вечер в цирке именно он предложил. Мы собрали актеров, снимавшихся в фильме, – Броневого, Чурикову, Ярмольника, Кореневу, – придумали каждому номер. Гриша всех нас так завел, что мы были готовы даже головы в пасть льва сложить. Слава богу, до этого не дошло, хотя риска на самом деле хватало. Инна Чурикова отважилась выступить в роли дрессировщицы тигров, Гриша мужественно читал стихи с удавом на шее, мы с Кореневой улетали в «небо». Отделались в основном повышенной нормой адреналина за исключением Ярмольника, пострадавшего «от рук» ревнивой к чужим аплодисментам обезьяны, которая поставила ему синяк под глаз. На репетиции Гриша меня благословил, но я видел, что глаз у него напряженный: все-таки под куполом высота метров шестьдесят-семьдесят – дух замирает. Конечно, есть страховка – и все равно мысли, что что-то недовинтили, недокрутили, что-то оторвется. К счастью, все обошлось, и действо получилось одновременно и смешным и отчаянным. Может быть, не все удалось так, как нам хотелось, но изначально идея соединить два великих искусства, вплести театральных актеров в цирковое зрелище очень интересна. Она нас так увлекла, что мы потом думали применить ее еще в каком-нибудь другом проекте.
Вообще, по части рождения идей Гриша был очень продуктивен. А поскольку его больше всего увлекал компьютер (Люба в связи с этим шутя говорила, что она просто потеряла мужа), то мы мечтали в будущем придумать нечто необычное, создать зрелище нового типа, которое совмещало бы реальное и виртуальное действие, вывести в зал специальные экраны, подключить Интернет. И я уже даже подумывал идти к Гришке в ученики. Но в итоге компьютерную грамоту так пока и не освоил. На это нужны время, усилия, а мне бы лучше над ролью посидеть.
У каждого поколения есть свои приоритеты, стиль отношений, свой язык, который, с одной стороны, кажется наивным, а с другой – очень мудрым по-своему. Например, манеру нашего общения люди со стороны не всегда могли понять: когда они видели, как Горин, Янковский и Абдулов где-то в сторонке шепчутся или толкаются, как мальчишки, их это удивляло. Мол, что за легкомыслие у известных, солидных людей. А для нас такая легкость и ироничность была нормальной. В любой организации, будь то научно-исследовательский институт или театр, существовал свой «птичий язык», который со стороны казался непонятным.
Раньше мы ежегодно выезжали на гастроли, длившиеся по нескольку месяцев, почти во всех городах устраивали футбольные матчи: сборная «Ленкома» играла со сборной журналистов. По традиции Евгений Павлович Леонов выходил и первым бил по мячу, а Татьяна Ивановна Пельтцер, в роли психологического наставника, болела за нас на трибуне, нередко вставляя при этом крепкое слово. В таких поездках и на съемках возникало особое единение, помогавшее потом выходить на сцену, рождалась аура театра, прекрасней которой ничего не может быть. Это настроение сопутствовало вечерам и капустникам в Доме актера, где рядом тоже собирались родные люди. Гриша на них блестяще выступал, его рассказы зал всегда встречал на ура. В последние годы атмосфера немного переменилась, как переменилось и само время, но, надеюсь, она еще вернется, потому что все хорошее обязательно возвращается.
