Спорить почему-то не хотелось…
Видимо, от дикой жажды жизни я отчаянно заработал руками, ногами, всем телом — и всплыл.
— Давай, давай, — орал тренер, — жми!
Я жал. Я ничего не соображал, только колотил по воде, чем попало. Забрызганными глазами я сумел разобрать, что нахожусь в нескольких сантиметрах от финиша. И тут я нарвался на плывущего зигзагами Шматько. Уже не соображая, что делаю, я начал колотить его — а он меня. Впервые в жизни я дрался с генералом! Он оказался сильнее.
Я почувствовал, что силы кончаются. Я набрал в легкие воздуха.
— Караул! — крикнул я. — Тону! И опять ушел под воду.
И в это время появился сам Самсонов со спасателями.
— Он тонет, — бросился к нему тренер, указывая на то место, где пару секунд тому назад барахтался я. — Пусть ваши спасатели его вытащат!
Самсонов долго упирался, говорил, что кого-то спасать — не его дело, что спасатели устанут и не смогут спасти его, если понадобится. Но, наконец, согласился.
— Только сначала вытащите генерала, — приказал он.
Наконец, меня выловили, вытащили на берег и надели ленту победителя. Просто ее не на кого было больше надеть — все остальные участники соревнований находились еще под водой, и самсоновские спасатели вытаскивали их за волосы.
Плавать не умел никто. Всем хотелось взглянуть на бассейн.
Я стоял на пьедестале — дрожащий, испуганный — и слушал гимн.
Издали мне грозил мощным кулаком генерал Шматько.
«Союз нерушимый республик свободных
Сплотила навеки великая Русь…» — гремел хор.
Самсонов по-собачьи пересекал бассейн.
— А чемпион, часом, не еврейчик? — почему-то спросил старик Ходачек…
ЖАРЕНЫЙ ЛУК НА ЧЕРНОЙ СКОВОРОДКЕ
Сейчас я ем зимой яблоки и груши. И грейпфруты с клемантинами. И какие-то смуглые киви с зелеными авокадо. И могу даже разрезать кокосовый орех и пить его молоко. Я сейчас все могу…
А тогда мы ели яблоки только осенью — антоновку и белый налив. Они стояли в комнате под кроватью, в рижских картонных чемоданах, и у нас в эту пору пахло яблоневым садом.
Каждые пятнадцать минут мы оказывались под кроватью, в этом самом саду, хлопали замки, и молодые крепкие фрукты весело подмигивали нам…
Всю осень у нас под кроватью были яблоки. Мне даже казалось, что кровати и созданы для того, чтобы хранить под ними яблоки.
И до сих пор, если я прихожу к кому-то и вижу старинную кровать с медными набалдашниками, я осторожно заглядываю под нее — не видать ли там яблочек моего далекого детства…
Но осень кончалась, и яблоневый сад под кроватью увядал. Все реже хлопали замки, пропадали запахи, и наступала зима…
Кто тогда ел яблоки зимой?.. Во всем нашем огромном дворе, забитом дровами, консервными банками, сараями и свалками, их не ел, пожалуй, никто. А ведь кто там только ни жил! Усатый врач Юра, чей трофейный «Харлей Девидсон» был гордостью, которую постоянно чинил весь двор. Казалось, Юра и достал мотоцикл с единственной целью, чтобы его ремонтировали. Иногда кой-кому под общие крики радости удавалось сделать круг-другой, но он тут же ломался, и ремонт начинался с новой силой. Все пьяницы и бездельники нашего двора всегда были при деле…
Или супруги Орловы, старые большевики, просидевшие в общей сложности четверть века и продолжавшие еще больше верить в коммунизм. Из их окон часто доносились революционные песни, которые они тихо пели своими шепелявыми голосами — где-то там им выбили все зубы…
Но что для них были зубы — за великое дело они б отдали органы и поважнее.
А сестры Помпянские, вечно сидевшие на подоконниках своего первого этажа, так нежно улыбавшиеся прохожим… Я любил их, потому что у них всегда играла радиола, от них несло духами «Белая сирень», и они всегда гладили меня по моей курчавой голове. Весь двор считал их проститутками. Но если они были проститутками, почему же тогда к ним ходило столько красивых и умных людей, включая нашего математика — этого тогда мне не мог объяснить никто!
Когда я сейчас прохожу по 42-й улице, я всегда вспоминаю наших сестричек — они были красивые и добрые. И гладили меня по голове…
И еще у нас был Петрович — инвалид без ноги, вечно сидевший на крыльце и покуривавший «Дукат». Петрович ругал советскую впасть, качество папирос, Суслова, которого он почему-то особенно ненавидел, евреев, косоглазых, безголовую селедку и всегда хвалил Ворошилова.
— С Ворошиловым, — хмуро сообщал Петрович, — мы б давно уж коммунизм построили!
С ним никто никогда не спорил, кроме старых большевиков Орловых, считавших, что с Лениным бы было все-таки быстрее.
— С этим лысым?! — кричал Петрович. — Вытрезвитель вы б с ним построили!..
Однажды, теплым вечером, Петровича вместе с его «Дукатом» забрали прямо с крыльца, и споры прекратились — все согласились, что коммунизм уже вот-вот, не за горами. И рта больше не раскрывали…
Ничего не связывало этих людей, кроме одного — никто из них не ел яблок зимой. Усатый Юра жевал ветчинную колбасу, Орловы — картошку и мозги, сестрички Помпянские — студень из свиных ножек и конфеты «Мишка косолапый», а Петрович вообще не ел — он пил. И курил. А потом вот его забрали…
Во всем нашем громадном дворе яблоки зимой ела одна женщина. Один раз. Я не знал, как звали эту женщину, и даже в каком подъезде она жила. Я шел из школы и вдруг увидел ее. Она стояла под нашей аркой, высокая и красивая, и ела большое яблоко, красное, как январское солнце на Финском заливе… Она вгрызалась в него белыми зубами, и хруст разносился в морозном воздухе, и даже колокол на Владимирской колокольне еле слышно ударил. Наверное, и ему хотелось откусить.
Тот день был вообще какой-то яблочный… Я сидел в классе и думал о коммунизме. Я думал о нем потому, что, как нам говорили, при коммунизме будет все! А значит — и яблоки….
И тут я услышал голос нашей учительницы Анны Андреевны.
— Ты о чем думаешь на уроке математики? — спросила она.
— О коммунизме, — ответил я.
Анна Андреевна сразу успокоилась.
— Молодец, — проговорила она, — а ты знаешь, что такое коммунизм?
— Светлое будущее, — не задумываясь, ответил я.
— Правильно. А вот как оно начнется, наше светлое будущее?
Мы не знали.
— Очень просто. В один прекрасный день вы встанете, пойдете в гастроном и вдруг увидите, что соль — бесплатна! — лицо Анны Андреевны сияло.
— А через год станет бесплатной горчица! А через два — хлеб!
В те годы были очень популярны бутерброды с горчицей и солью. И Анна Андреевна мечтала:
— Вы представляете, дети! Вы берете бесплатный кусочек хлеба, намазываете бесплатной горчицей и посыпаете солью. А?! Только не пересолите…
— А яблоки? — вдруг спросил я.
— Что яблоки? — удивленно сказала Анна Андреевна.
— Яблоки будут бесплатно?
Для меня коммунизм — были яблоки зимой. Поэтому я и спросил.
— Ну, это ты уж чересчур, — улыбнулась Анна Андреевна, — это ты уж хватил.
И я расстроился, что даже при коммунизме не будет бесплатных яблок. И сказал:
— А за деньги будут? В магазине? Недорогие…
— Смешной, — погладила меня Анна Андреевна, — ведь при коммунизме денег не будет!
— Странно, — сказал я, — значит, мы с мамой уже при коммунизме.
— Это в каком смысле? — удивилась Анна Андреевна.
— У нас ни яблок, ни денег, — ответил я.
— Вон! — приказала Анна Андреевна. — Немедленно вон! И без матери не являйся!
И я вышел вон. Я шел по школьному коридору и слышал, как Анна Андреевна рассказывала про коммунизм, как будут намазывать горчицу на хлеб, хлеб на горчицу или там горчицу на соль. И мне было солоно и горько…
И вот теперь я смотрел на эту женщину, грызшую яблоко. Я смотрел на нее с противоположной стороны нашего Владимирского проспекта, как на чудо, и солнце било мне прямо в глаза, и я мечтал.
К своему стыду, я не мечтал стать легендарным генералом, или Чапаевым, или полярником. Ни черта этого не было у меня в голове. Мечтал я совсем о другом. Я мечтал вырасти и есть яблоки зимой. Вот вырасту, выйду на улицу, прямо на мороз, в снег, в сугроб и буду хрустеть, и брызги, как брызги шампанского, будут лететь по воздуху и превращаться в разноцветные сосульки. Я буду грызть эти неведомые яблоки, килограмм или даже тонну, твердые, как мускулы моего дяди, и зеленые, как луг у реки Лиелупе. И я буду их раздавать таким вот пацанам, как я, с потертыми портфелями и оттопыренными под шапкой ушами, которые их едят только осенью или вообще не едят. И все будут их грызть и смеяться. И будет над всей страной сплошная грызня стоять…
Так я мечтал, потому что тогда мы ели яблоки только осенью… А, зимой, зимой мы тоже ели… Нашим любимым лакомством был жареный на сковородке лук…
