— Родственники? Ха-ха! Ох эти родственники! Откуда их взялось так много за последнее время? Кто такая, например, эта рыжая дама? Как ее, Зинаида?..
— Зинаида Потаповна. Она, значит, так, э-э-э… мать мужа дочери дяди твоей жены… Моего то есть дяди.
— Тьфу! — Сама еле разобралась. — Павел Михайлович рассмеялся мелким, нервным смехом.
— Зря смеешься… Это очень милая, добрая женщина. К тому же мы кое-чем ей обязаны.
— Обязаны! — повторил Павел Михайлович, подражая голосу жены. — Каждый считает, что я должен ему что-то сделать, устроить. Как будто без этого жить нельзя! А не сделаешь — уже говорят: зазнался, задрал нос и прочее. Ох, нахалы! А эта Зинаида Потаповна обнаглела до того, что сегодня прислала какую-то девицу с запиской от себя. Из-за нее я так и не закончил ответа газете, а ответ важный, и доверить его я никому не могу. — Павел Михайлович извлек из кармана пиджака скомканный листок бумаги. — На, посмотри, что я сотворил сегодня за целый день!
— «Уважаемый… критикой согласны, — читала жена. — Обсудив… мы пришли к выводу…» — Она подняла глаза на мужа. — И все, Паня? А вывода нет?
— Пока нет. Продолжение, как говорится, следует. И убей — не знаю, что писать! Оправдываться? Малоубедительно. Пожалуй, еще раз ударят. Признаваться? Э-хе-хе! А они требуют ответа!
— Ударят? Требуют? Какие страшные слова! — иронически сказала жена. — А ты, Паня, сделай так, чтобы этого не было…
— То есть? — нетерпеливо спросил Павел Михайлович.
Но жена выдерживала паузу, обдумывая что-то.
Потом она бросила в пепельницу бумажный шарик с ответом.
— Вообще, ты зря занимался весь день этой работой… Поезжай к Стрижевскому, с которым мы вместе были в «Крымском приморье». Он тебя хорошо знает: слава богу, каждый вечер в преферанс дулись. Ты же его и играть научил…
— А что Стрижевский? Общество охотников? Какое он имеет отношение?
— Прямое. Тот, кому ты адресуешь эти пламенные строки, — жена указала на бумажный шарик в пепельнице, — всегда ездит на охоту со Стрижевским. Они и домами близки.
— Ну, и Стрижевский должен сказать, что…
— Ничего он не должен сказать. Эх ты, тактик! Он должен позвать нас в гости, когда у него будет твой «уважаемый». А ты с ним уж объяснишься сам, в теплой, непринужденной обстановке. Ясно?
По мере того как жена развертывала свой план, лицо Павла Михайловича просветлялось, бледность исчезала, возгорался румянец.
— Ты, Томик, молодец! Где телефон Стрижевского?
Сколько уж говорили и писали о том, как трудно понять сердце женщины. И все-таки к разговору об этом приходится возвращаться. Жизнь заставляет. Впрочем, утомлять вас рассуждениями я не собираюсь. Мне и самому тут многое неясно. Просто хочу рассказать, что произошло со студенткой нашего филологического факультета Аней Зябликовой. С нею и с некоторыми товарищами, которые самоотверженно пытались штурмовать ее сердце.
Если вы когда-нибудь учились в институте или университете, то вы знаете: на каждом курсе, на каждом факультете или отделении есть одна девушка, которая пользуется особым вниманием мужской части коллектива.
Ей не дают скучать и находиться в одиночестве. Когда во время перерыва эта девушка стоит в коридоре, то самый ярый энтузиаст научного студенческого общества подходит к ней, чтобы побеседовать о проблемах науки, а член профкома — о сборе взносов. Разумеется, и наука и профсоюзные взносы — это только предлог.
Галантные юноши заранее занимают для нее место в аудитории. Причем оказывается, что таких мест забронировано пять или шесть одновременно. А случись вдруг, что она пропустила лекцию, студенты с подчеркнутой готовностью предлагают ей свои конспекты.
Словом, ее уважают. Ее любят. Некоторые даже чересчур. А она никому заметного предпочтения не отдает. И поэтому те, которые чересчур, глубоко страдают.
Вот такой девушкой на нашем факультете и является Аня Зябликова. А уж если говорить о страдающей стороне, то в первую очередь надо назвать Виктора Соседкина.
Сначала поведение Виктора ничем не отличалось от поведения других поклонников Ани — обычных, умеренных поклонников, еще не потерявших головы. Он весело болтал с ней в перерывах, старался обеспечить Ане поудобнее место в аудитории и пораньше занять очередь в библиотеке.
После окончания лекций Аня выходила из подъезда и шла всегда направо, к троллейбусной остановке, а Виктор — налево, к метро. Но вот маршрут его изменился. Виктор тоже стал ходить направо. По этому поводу некоторые шутили: Соседкин переселился в другой район. Другие уточняли: не он переселился, душа его изменила место жительства.
Последнее, впрочем, и так было заметно. С некоторых пор при разговорах с Аней Соседкин стал вдруг заикаться и нежно краснеть. Робость у него появилась.
Видимо, наступил критический период, когда надо переходить в новое качество. Преодолеть какую-то грань. А ведь сразу этого не сделаешь. Решиться надо.
И вот видим мы: идет по улице своей танцующей походкой Аня, как всегда, кокетливо размахивает портфельчиком. А сзади, шагах в пятнадцати, — Виктор. В среднем каждый день сближал их на один шаг, потому что недели через две Виктор шел уже рядом.
У троллейбусной остановки он сказал:
— Вам на десятый? И мне тоже…
Ловко подсадив Аню на ступеньку, он отправился с нею на другой конец города — провожать. А потом, только часа через два, вернулся к себе в общежитие.
Друзья не могли скрыть своего любопытства:
— Где ты пропадал?
— В библиотеке сидел, — неуверенно ответил Виктор. Почувствовав, что ему не очень верят, он для убедительности уточнил: — Транскрибирование повторял…
Влюбился он горячо.
Виктор хорошо, не побоюсь даже сказать — отлично, рисовал карандашом. Товарищи не раз говорили, что зря не поступил он в художественный институт. В этом была своя доля правды, тем более что у нас, на филологическом, Соседкин ходил далеко не в пятерочниках.
Но рисованием он занимался не так уже много. С альбомом в руках мы стали его видеть только в последнее время. Как-то заходим мы в нашу комнату. Виктор сидит один и самозабвенно трудится. Потом его позвали к телефону. Он выбежал, а альбом спрятать забыл. Мы заглянули в его работу и в четких, уверенных штрихах увидели Аню — ее умные, кокетливые глаза, маленькие насмешливые губы, гордый носик и пышную, неорганизованную прическу. А на дальнем плане, в несколько неожиданном соседстве с портретом, виднелись кипарисы, море, паруса. Видимо, Виктор не просто рисовал. Наедине со своим альбомом он и мечтал. Поэтому и возникли рядом с Аниным портретом манящие морские дали…
Но вот ни с того ни с сего Соседкин вдруг забросил графику и сменил карандаш на авторучку. Сидит днем, пишет. Ложимся спать, а он включит ночник и все скрипит пером. Ну прямо как летописец Пимен: «Еще одно, последнее сказанье…»
Секрета из этой работы Виктор, правда, не делал: он переписывал конспекты своих лекций. Труд титанический. Соседкин хоть и художник, а почерк у него ужасный, легче расшифровать иероглифы индейцев майя, чем его записи. Но новый вариант конспектов выглядел уже совершенно иначе — вроде даже и рука не Виктора, а кого-то другого: буковка к буковке, прямо как по косой линеечке выведено.
И мы догадались: Аня уже две недели больна, и это для нее изготавливает Соседкин свое учебное пособие.
А когда она выздоровела, Виктор в первый же день снова пошел ее провожать.
Они отправились пешком. Было солнечно и тепло. Неожиданно наступившая оттепель журчала бойкими ручьями и гремела ледяными глыбами в водосточных трубах.
Виктор впервые на час-полтора оказался с Аней наедине. Не ловите меня на слове, не спрашивайте: как это — «наедине», когда они идут по улице? Но ведь прохожие не в счет, их обычно в таких случаях не замечают. Главное, чтобы не было знакомых, которые могут помешать разговору. Милому, простому разговору о всяких пустяках, но каждое слово которого и даже каждая пауза преисполнены великой многозначительности.
Однако знакомые, как назло, начали встречаться на каждом шагу, и все из университета. Виктора это раздражало, тем более что Аня была со всеми приветлива и подолгу болтала. Так он и не успел сказать то, что хотел.
Не сумел он сделать этого и в следующий раз. Как только они вышли из подъезда, Аня деловито сказала:
— Вот что, Виктор. Через неделю у нас экзамен по русской литературе восемнадцатого века. Давайте вспомним кое-что. Вы ведь, наверно, еще и не начинали готовиться. Ну-ка, я проверю. Расскажите мне про Федора Эмина.
Лирически настроенному Виктору такой оборот разговора был явно не по душе, но он покорно согласился.
— Федор Александрович Эмин, — уверенно начал Виктор. — Национальность, происхождение, время и место рождения точно не известны. За семь лет литературной деятельности выпустил более двадцати пяти книг, в том числе семь романов, из которых не меньше четырех были его оригинальными произведениями, а также три тома «Истории России»…
