Ознакомительная версия.
В семьдесят восьмом году мы эмигрировали. Сначала уехали жена и дочка. Это был — развод. Хотя формально мы развелись за несколько лет до этого. Развелись, но продолжали мучить друг друга. И конца этому не было видно.
Говорят, брак на грани развода — самый прочный. Но мы переступили эту грань. Моя жена улетела в Америку, доверив океану то, что положено решать самим.
Дочка поехала с ней. Это было естественно. А я остался с матерью и Глашей.
Я не хотел уезжать. Вернее, знал, что еще рано.
Мне нужно было подготовить рукописи. Исчерпать какие-то возможности. А может быть, достигнуть критической точки. Той черты, за которой начинается безумие.
И я остался. Мать осталась со мной. Это тоже было естественно.
После отъезда жены и дочки события развивались в ускоренном темпе. Как в романе начинающего автора, торопливо дописывающего последние страницы.
Меня отовсюду выгнали. Лишили последних заработков. Я все больше и больше пил.
Затем — какие-то странные побои в милиции. (Я бы воспринял их метафизически, не повторись они дважды.) Неделя в Каляевской тюрьме. И наконец — ОВИР, таможня, венские сосиски…
Четыре года я живу в Америке. Опять мы вместе. Хотя формально все еще разведены.
Отношения с дочкой — прежние. Я, как и раньше, лишен всего того, что может ее покорить.
Вряд ли я стану американским певцом. Или киноактером. Или торговцем наркотиками. Вряд ли разбогатею настолько, чтобы избавить ее от проблем.
Кроме того, я по-прежнему не умею водить автомобиль. Не интересуюсь рок-музыкой. А главное — плохо знаю английский.
Недавно она сказала… Вернее, произнесла… Как бы это получше выразиться?.. Короче, я услышал такую фразу:
— Тебя наконец печатают. А что изменилось?
— Ничего, — сказал я, — ничего…
Глава тринадцатая
Заключение
Перед вами — история моего семейства. Надеюсь, она достаточно заурядна. Мне осталось добавить лишь несколько слов. 23 декабря 1981 года в Нью-Йорке родился мой сынок. Он американец, гражданин Соединенных Штатов. Зовут его — представьте себе — мистер Николас Доули.
Это то, к чему пришла моя семья и наша родина.
Наибольшую славу в США Сергею Довлатову принесла публикация десяти рассказов в журнале «Ньюйоркер», одном из самых престижных американских периодических изданий. Из них пять представляют собой главы из книги «Наши»: «Мой старший брат», «Полковник говорит — люблю», «Дядя Арон», «Дядя Леопольд», «Отец» (перечислены в порядке публикации; в книге это главы 9, 11, 6, 4, 8). Все они писались в 1980-е гг. Рекомендовал прозу Довлатова «Ньюйоркеру» Иосиф Бродский. По-английски «Наши» вышли в 1989 г.: «Ours. A Russien Family Album» — New Jork: Weidenfeld & Nicolson.
Американские отзывы на книгу — и вообще на прозу Довлатова — отличаются исключительной толерантностью: буквально ни одного отрицательного. С неподдельной теплотой писали о русском эмигранте Курт Воннегут, Джозеф Хеллер, Ирвинг Хау… Появлялись в американских газетах и такие отклики: «Довлатов пишет с первозданной энергией: его персонажи обрисованы столь же ярко, как персонажи Достоевского…»
С Достоевским и вправду связан замысел книги «Наши» как целого: он восходит к главе из «Бесов» — «У наших».
В середине 1960-х Довлатов написал в Ленинграде новеллу «Наши», сатирически изображающую близкий ему по университету круг молодых филологов (в романе Достоевского глава «У наших» изобличает компанию заговорщиков, которой манипулирует Петр Верховенский). Однако книга «Наши» писалась много позже, в эмиграции, и впервые напечатана в 1983 г. американским издательством Карла Проффера «Ардис». Персонажи ее уже иные, и относится к ним автор несравненно мягче, чем к героям ранней новеллы. В то же время характерный для Довлатова принцип «виртуально документального» описания событий выражен в этой книге ярче, чем в каких-либо других его вещах.
Вопрос о прототипах — едва ли не самый острый из всех, что писателю пришлось разрешать в своей художественной этике. Довлатов рад был, когда его истории пересказывались как случившиеся в жизни. Рад был именно потому, что слепком с этой жизни они никогда не бывали. Правдивость вымысла для писателя существенней верности факту. Протокольной документальностью он пренебрегал, чтобы тут же творчески ее воссоздать.
Контур жизни должен быть для читателя радужно размыт, полагал Довлатов. Художество — дело артистическое, и, чтобы остаться самим собой при свете рампы, нужно наложить на лицо грим. Грим и освещение выявляют важные свойства натуры, в состав самой натуры не входя.
Так что если начать судить о довлатовских родственниках по «Нашим», вообще выискивать в его произведениях, «кто есть кто», то интрига от этого лишь запутается, а смысл ее ускользнет. Результаты же расследования — сильно огорчат. И по весьма своеобразной причине. Аморфная реальность — обыденнее и тусклее довлатовского художественного полотна.
Андрей Арьев
Ознакомительная версия.
