Затем мы поднялись этажа на четыре, а может быть, даже на шесть, прошли по широкому коридору и немного постояли в боковом проходе огромного роскошного салона (я такие только по телевизору видел!), где шел концерт. Уйма людей сидели за столиками, что-то пили и смотрели, как один наш Тип, ростом с моего Водилу, но в белом костюме с белыми шелковыми лацканами, в белых лакированных туфлях, с физиономией полного идиота, безумно довольного самим собой, — очень красиво пел басом.
— Фарца — каких свет не видел! — тихо сказал мне про него Водила. Но голос… Отпад!
После Типа в белом танцевали шесть девушек в сверкающих платьицах. Одной из шестерых была наша Манька-Диана!..
— Видал? — шепнул мне Водила. — Многостаночница!.. И в судомойке вламывает, и шоферню обслуживает, и пляшет — зашибись! Во молодец девка… Счас только так и надо. Иначе — пропадешь. Вон те, две крайние — настоящие балетные, я их в прошлый рейс обеих поимел, так наша Дианочка — ну, ничуть не хуже… Скажи, Кыся?..
И я почувствовал, что несмотря на Манькину коечную неумелость, моему Водиле она все-таки, как сказал бы Шура Плоткин, «классово-социально» ближе, чем эти профессиональные балерины. Хотя Водила их тоже «поимел», по его выражению.
На этом концерт кончился, и мы с Водилой пошли в наш ночной бар.
Народу в баре — масса! Как на антисемитском митинге у Казанского собора.
Мы с Шурой случайно оказались там. Он возил меня к ветеринарному врачу после одной драки, когда четыре посторонних Кота хотели оккупировать наш пустырь. Естественно, я их разметал и троим изрядо начистил рыло. А четвертого, самого гнусного, который располосовал мне всю морду и прокусил заднюю лапу, я честно говоря, придушил насовсем. Но Шура, слава Богу, об этом так и не узнал. Он категорически против подобного радикализма!
Как мы тогда с этого митинга живыми ушли — ума не приложу. Держа меня на руках — еще не отошедшего от наркоза, с только что зашитой мордой и перевязанной задней лапой — мой Шура тут же рванулся к микрофону, чтобы заявить свою ненависть и презрение ко всем фашиствующим антисемитам, к любому национализму и ко всем собравшимся на этот митинг в частности.
Что тут началось!… Почему нас там не прикончили — одному Богу известно. Даже меня раз сто «жидом» обозвали!
Ладно, черт с ними. Не о них речь. Так вот, в этом баре пьяных было не меньше, чем на том митинге.
Все столики заняты, ни одной свободной высокой табуретки у стойки бара… Шум, гам, музыка, крики!
В одном углу — разборки на разных языках с одинаковыми жлобскими интонациями; в другом — баварцы поют хором, стучат кружками с пивом по столам; в третьем — счастливо визжит наша черненькая Сузи, как говорит Шура Плоткин, «в жопу пьяная»; из четвертого угла — истерический заливистый собачий лай…
Мамочка, родная! Да ведь это Дженни! Учуяла меня, лапочка, и надрывается.
Я голову из сумки высунул, она как увидела меня, так и совсем зашлась. Рвется с рук своей Хозяйки ко мне, та ей что-то тихо выговаривает, а напротив них сидит Человек с удивительно несимпатичным лицом, видимо, ее Хозяин, и так злобно говорит, видимо, жене, по-немецки:
— Отнеси немедленно эту тварь в машину. Сама можешь не возвращаться.
Права была Дженни — Хам с большой буквы. Жена его встала, глаза полные слез, поцеловала Дженни в головку и унесла ее из бара.
Бармен как увидел нас, так сразу же мигнул двум здоровым молодым парням и глазами показал на крайний табурет у стойки. Там восседал уже хорошо поддавший финн с бутылкой «Московской» в одной руке и со стаканом в другой.
Парни неторопливо подошли к финну, вежливо взяли его под руки, приподняли, сняли с табурета, и вынесли из бара вместе с бутылкой водки и стаканом.
— Садись! Будь гостем, — сказал моему Водиле Бармен и показал на освободившийся табурет. — Сейчас я тебе хорошего пивка организую. Давай своего. Я его заодно к Рудольфу определю. Там для них всего навалом.
Водила передал сумку Бармену, и тот занес меня в закулисную часть бара — небольшую комнатку за занавеской, служившую Бармену, как я понял, и комнатой отдыха, и кладовкой. Два стула, маленький столик, наполовину занятый небольшим элегантным компьютером (несбыточная мечта Шуры Плоткина), самые разные коробки, коробки, коробки с самыми разными бутылками, бутылками, бутылками… Два больших холодильника, внутренний телефон без диска и кнопок и неширокая кушетка с двумя чистенькими подушками — одна на другой. На верхней подушке — вмертвую дрыхнущий толстый пушистый Рудольф.
Бармен поставил сумку со мной на кушетку и сказал мне:
— Буди, буди этого дармоеда. Он с утра глаз не открывал. Рудольф! Подъем! У тебя гости…
Из холодильника Бармен достал бутылку пива «Фишер», вылил ее в полулитровый высокий стакан и покинул нас.
Я слышал, как там, уже за занавеской, Бармен со смешком сказал моему Водиле:
— А вот и для вас пивко, сударь.
— Спасибо, браток, — ответил ему Водила.
Бармен тут же стал разговаривать с кем-то по-английски, а Рудольф приоткрыл один глаз, уставился на меня и пробормотал:
— Не сплю я, не сплю… Вылезай из своей дурацкой сумки. Там под столом жратвы навалом.
Я вылез из сумки. Рудольф открыл и второй глаз, попытался перевернуть себя на спину, чтобы потянуться, но неловко брякнулся с подушки на кушетку. Некоторое время Рудольф неподвижно лежал, будто упал он не с подушек на кушетку, а с самой верхотуры Адмиралтейского шпиля на асфальт и разбился в лепешку.
Я даже малость перетрусил. Подхожу к нему и говорю по-нашему:
— Ты чего, Рудик? Тебе плохо, что ли?
— Почему? Мне лично хорошо, — отвечает Рудик. — Это тебе плохо.
— Ни хрена мне не плохо, — говорю. — Я тоже почти весь день спал.
— Ты спал, а я нет. Моему это только казалось. И поэтому я говорю, что тебе плохо.
Своей безапелляционностью, своим тупым упрямством этот жирный Рудольф вдруг начал меня дико раздражать. Так и захотелось дать ему по морде!
— Ну почему, почему мне должно быть плохо? Что ты мелешь?
— Потому что теперь я знаю то, чего не знаешь ты. Жрать будешь?
— Нет. У тебя попить ничего не найдется?
— Вон — сливки.
— Я уже от этих сливок три раза гадить бегал. Обычная вода есть?
— Сейчас будет, — лениво сказал Рудольф и достаточно грациозно спрыгнул с кушетки на пол.
Под столом стояли три миски. Одна — полная всякой вкуснятины, вторая — со сливками, третья — пустая. Рудольф уселся точно напротив пустой миски, повернул голову к занавеске, отделяющей комнатенку от закулисной части стойки бара, и вдруг неожиданно громко завопил противным до омерзения голосом:
— Мяа-а-а-а!!!
— Тихо ты! — испугался я. — Услышат — скандал будет.
— Быстрей прибежит, — спокойно сказал Рудик. — Мяа-а-а!..
Бармен влетел в комнату, увидел, что Рудольф сидит перед пустой миской, и тут же наполнил эту миску чистой свежей водой. И снова умчался за занавеску.
— Ну, как я его надрочил? — тщеславно спросил Рудик и добавил: — Ты пей, пей!..
— У тебя с ним такой серьезный Внутренний Контакт? — с уважением спросил я и принялся лакать воду.
— Боже меня упаси! Когда-то он пытался установить Контакт между нами, но я это сразу же пресек. На кой мне хрен, чтобы он все про меня понимал? Пошел он…
— Как же ты добиваешься, чтобы он верно реагировал на то, что ты хочешь?
— Самым элементарным способом — я выработал в нем три-четыре условных рефлекса, а больше мне от него ни черта не нужно.
Вот гадость-то! Какой отвратительный расчетливый цинизм и ничем не прикрытое потребительство. Ну, не сволочь ли?! И это при такой обеспеченности!.. — подумал я и раздраженно спросил:
— Неужели в тебе нет к нему и капли благодарности? Я смотрю, он же на тебя не надышится, Рудик…
— Плевал я на него. Он это все обязан делать.
— За что?! — я чуть не завопил от возмущения и почувствовал, что еще минута, и я разделаю этого жирного, пушистого, наглого Рудольфа, как Бог черепаху! Просто разберу его на составные части!.. — За что?! За то, что ты жрешь, пьешь, спишь и серешь за его счет! За то, что ты сутками жопу от его кушетки не отрываешь? За то, что он по первому твоему вонючему «Мяа-а-а!» бежит выяснять — что тебе нужно? За то, что он тебя за границу возит, в то время, когда миллионы Котов и мечтать об этом не могут… За что он все это тебе обязан, блядь ты толсторожая?!
У меня сама собой поднялась шерсть на загривке, прижались уши, мелко забарабанил хвост и непроизвольно обнажились клыки.
Но Рудольф, надо отдать ему должное, не испугался. Напротив, очень спокойно, я бы даже сказал, благодушно переспросил меня:
— 3а что? — он сел на свою пухлую задницу, поскреб лапой за ухом и сказал, глядя мне прямо в глаза: — А за то, что он меня искалечил.
Я внимательно осмотрел Рудольфа с головы до кончика хвоста и не отметил в его фигуре ни одного изъяна, кроме нормального обжорского ожирения.
