— 3а что? — он сел на свою пухлую задницу, поскреб лапой за ухом и сказал, глядя мне прямо в глаза: — А за то, что он меня искалечил.
Я внимательно осмотрел Рудольфа с головы до кончика хвоста и не отметил в его фигуре ни одного изъяна, кроме нормального обжорского ожирения.
— Чего ты треплешься? Где он тебя искалечил? — рявкнул я на него.
— Не «где», а «как», — невозмутимо поправил меня Рудольф. — Он искалечил меня не физически, а нравственно.
— Что-о-о?!.
— Нравственно, — повторил Рудольф. — В течении четырех лет я был единственным поверенным и свидетелем его подлостей, его воровства, его жульничества, предательств, обманов… Но я понимал — он живет в той среде, в тех условиях, где иначе не выжить. Это одна из граней его профессии. Так сказать, сегодняшняя норма нашей жизни. И вот это «мое понимание» постепенно стало приводить меня к мысли, что ни в подлости, ни в воровстве, ни в предательстве — нет ничего особенного. Все остальные, кто этого не делают — нищие, слабоумные существа, не имеющие права на существование. То есть, постепенно я стал оправдывать его во всех его мерзостях, с легкостью находя им естественное и логическое обоснование…
Мамочки! Я слушал и только диву давался. Кто бы мог подумать, что этот сонный, разожравшийся Котяра, который ради куска осетрины или какого-то там сраного заграничного паштета напрочь забыл о счастье Обладания Кошкой, о вкусе Победы над другим Котом; живущий без любви и без привязанностей, — вдруг начнет говорить такое! Да еще таким языком… Я просто обалдел!
— Ты меня слушаешь? — спросил он.
— Да, да… Конечно, — ошарашенно пробормотал я.
— Я стал мыслить его убеждениями, его принципами, — продолжил Рудольф. — Нет, я не повторял все то, что делал Он, — для этого я слишком изолирован от реальной жизни, но в том, что Он совершал, я уже не видел ничего дурного. И это было самое ужасное! Где-то, в глубине сознания, я ощущал, что нравственно я падаю все ниже и ниже…
— Но осетрина, паштет, сливки… Да? — не удержался я.
— Да. В значительной степени, — честно признался Рудольф. — Но, повторяю, с некоторых пор я начал ощущать некое уродство и своего, и Его бытия…
— А хули толку? — снова прервал я его и с нежностью вспомнил своего приятеля — бездомного и безхвостого Кота-Бродягу. — Ты что-нибудь сделал, чтобы помешать Ему и самому не стать окончательным говнюком?
— Сейчас сделаю, — ответил Рудольф. — И не смей больше меня перебивать! А то твой… Как его?
— Водила?
— Да. А то твой Водила сейчас допьет пиво и унесет тебя в этой идиотской сумке. И ты ни черта не успеешь узнать. Заткнись. Понял?
Вот тут мне показалось, что сейчас я услышу то, чего мне так не хватало! И я покорно сказал Рудольфу:
— Понял, понял… Все! Молчу, — и действительно заткнулся.
— После вчерашнего нашего разговора я много думал… — смущенно проговорил Рудольф. — Не насчет Кошек… Тут, я полагаю, нужно поставить крест уже навсегда.
— Ну, что ты, Рудик… — фальшиво вставил я.
— Заткнись. Я много думал про твою клятву. Когда ты говорил про своего Шуру Плотникова…
— Плоткина, — поправил я его.
— Неважно, — сказал он. — Я подумал — хватит! Пора расставить точки над «и».
— Это чего такое? — спросил я.
— В смысле — пора назвать вещи своими именами. Помнишь, когда ты спросил меня — не плохо ли мне, я сказал, что мне-то хорошо, а вот тебе плохо.
— Да.
— Так вот. Слушай. Сегодня утром, когда бар был еще закрыт и мой готовил вчерашнюю выручку к сдаче в бухгалтерию, раздался стук в дверь…
И Рудик рассказал абсолютно леденящую душу историю.
Я постараюсь кратко пересказать ее чуточку по-своему, потому что Рудик все время прерывал основной сюжет длинными и красочными отступлениями, в которых было все: и плач о проданной за кусок ветчины чести и свободе, стенания о загубленных в этой плавучей коробке годах, куча ФИЛОСОФСКИХ СЕНТЕНЦИЙ (так выражался Рудольф — я тут не при чем) о нравственном падении общества и самого Рудика, о поголовной искалеченности душ и так далее…
Нетрудно представить, как Рудик замусорил этим свой рассказ, если за это время мой Водила, слава Богу и на здоровье, не торопясь, успел высосать четыре бутылки «Фишера». Итак.
…Когда раздался стук в дверь бара, Бармен запер рассортированную валюту в стенной сейфик, завесил его большим календарем Балтийского морского пароходства и вышел из комнатки. В дверь бара постучали еще раз. Рудик клянется, что стук повторился с определенно заданной ритмичностью. Не спрашивая «Кто там?» Бармен приоткрыл дверь и впустил в бар… Лысого!
Как утверждает Рудик, Лысого бил нервный колотун. Бармен запер двери на ключ и спросил его:
— Ты чего дергаешься, как свинья на веревке?
— Пойдем в твою каптерку, — дрожащим голосом сказал Лысый.
Но Бармен откупорил банку «Туборга» и пододвинул ее Лысому.
— Пей. И стой здесь. Ты зашел опохмелиться после вчерашнего. Это часто бывает. Я пожалел тебя и нарушил инструкцию — впустил тебя в неположенное время. Невелика беда. А в каптерке — это уже «сговор». Мало ли кто из наших захочет заглянуть ко мне на такую же опохмелку? Бабки нашел?
— Да, где вы сказали. Но там две пачки по пять штук.
— Правильно. Так и должно быть. Одна тебе, вторая — твоему подельнику. Ему сейчас денежка — ой, как нужна! У него все, что нашустрит — на лекарства для его бабы уходит, на гимназию для дочки… Так что ему лишних пять штук совсем не помешают.
— А если он не согласится? — спросил Лысый.
Тогда-то и произошло то, что привело Рудика к решению начать новую жизнь.
Бармен внимательно посмотрел на Лысого через стойку бара, натянул на правую руку резиновую перчатку для мытья посуды, вынул из-под стойки небольшой пистолет с длинным глушителем (мы с Шурой такие пистолеты раз сто видели по телевизору!), второй рукой сгреб Лысого за отвороты куртки, а пистолет сунул ему под нос. И сказал негромко, но отчетливо:
— Так вот, если он не согласится перегрузить ту пачку из своего фургона в микроавтобус «Тойота» с мюнхенскими номерами «М-СН 74–26», который пойдет за вами от самого Киля, ты вот из этой «дуры» отправишь его гулять по небу. А вторые пять косых заберешь себе. Как за сверхурочные. Понял? — и отпустил Лысого, сунув ему пистолет за пазуху.
Лысый чуть не заплакал:
— Да вы что?! Я на такое не подписывался!..
Бармен стянул резиновую перчатку с руки и доходчиво объяснил Лысому, что если он этого не сделает, то тогда ему на помощь придет водитель микроавтобуса «Тойота». Он профессионал высокого класса, и Бармен думает, что ему будет достаточно трех-четырех секунд, чтобы отправить на тот свет и моего Водилу, и Лысого одновременно. Так что пусть Лысый сам решает — стать бедным и мертвым, или остаться живым и богатым.
А еще Бармен открытым текстом сказал, что это его последнее дело — он собирается на покой и рисковать провалом операции не имеет никакого права. В этом деле завязаны такие люди, что Лысый может умереть от испуга, если Бармен назовет хоть одну фамилию! Хотя в средствах массовой информации встречает эти имена чуть ли не каждый день. Вот такие пироги, добавил Бармен.
Тем более, что это Он запродал моего Водилу на ту винно-водочную фирму. Он рассчитал всю операцию. Он придумал способ транспортировки взять пачку десятимиллиметровой фанеры в пятьдесят листов, и в сорока шести вырезать круг диаметром в один метр. И образовавшееся пространство забить пачками кокаина, прикрыв сверху и снизу двумя листами фанеры с каждой стороны. А уже потом запечатать эту пачку — полтора метра на полтора, — в плотный полиэтилен.
Это Он на всякий случай купил ту смену русской таможни, которая отправляла судно в этот рейс. Это Его немецкие партнеры постараются всеми силами смягчить внимание германской таможни, несмотря на все новые веяния. Это Его последнее дело, и он должен выиграть его любой ценой!
— Судя по тому, как Мой был откровенен, я понял, что Лысому никогда не остаться живым и богатым, — мудро заметил Рудик. — Как только его функции закончатся — он сразу же станет бедным и мертвым.
Ну вот, я и получил недостающие звенья в этой цепи… Я только с Барменом пролопушил. Но, наверное, он был слишком умный для меня.
Я внимательно слушал толстого Рудольфа, а внутри, где-то между ушей, все время билась одна и та же мыслишка, почему-то раньше не возникавшая: какого черта я с самого начала посчитал, что обязан ехать с Водилой на целый месяц в Германию к какому-то там Сименсу! Почему мне не пришло в голову слинять с этого грузовика сразу же по приходе корабля в Киль и спокойненько остаться на судне, точно зная, что через три дня я снова вернусь в Петербург, улягусь в собственное кресло и буду безмятежно подремывать в ожидании возвращения Шуры из редакции…
