Со следующей станции я телеграфировал начальнику гарнизона станции Икс приказ расстрелять Маседонио, если его удастся задержать, но напрасно… А впрочем, не так уж напрасно, вернее сказать, вышло даже к лучшему, как будет видно позднее.
В ту ночь я не сомкнул глаз от душившей меня ярости; наконец рассвело, а мне даже в голову не приходило, что каких-нибудь три-четыре часа спустя судьба нанесет моей военной карьере такой удар, который окончательно погубит ее.
Кажется, в Лечерии принесли газеты. Я брился в мужском туалете и был весь в мыле, когда кто-то, проходя мимо, сказал: «Умер старик!» Я пропустил эти слова мимо ушей и продолжал бриться, но тут вошел служитель с газетой; в ней сообщалось: «Генерал Гонсалес скончался от апоплексического удара». Рядом с извещением поместили портрет Гонсалеса: он был как живой — герой бесчисленных сражений, Законно Избранный Президент, Первый Мексиканец… человек, только что назначивший меня своим секретарем.
Не знаю, зачем и как я вышел на платформу с лицом в мыльной пене, — вышел и увидел зрелище, точно соответствовавшее моменту: под стенкой, увенчанной колючей проволокой, цепочка мужчин справляла нужду.
В этой главе я собираюсь рассказать, каким образом коварная и изменчивая Фортуна подставила мне ножку во второй раз за этот роковой день — роковой не только для моей военной карьеры, но и для столь горячо любимой мною родины, для Мексики, ради которой я с радостью терпел бесчисленные муки и невзгоды.
Я вышел из поезда на вокзале Колония и прежде всего послал за начальником вокзала; мой парадный мундир, решительные жесты и слова о том, что Мексика переживает сейчас тяжелый момент своей истории, произвели должный эффект: он немедленно предоставил в мое распоряжение свой кабинет и личный телефон, благодаря чему я смог связаться с Германом Тренсой, в ту пору большим моим другом.
— Умер наш старик, Лупе, — услышал я на другом конце линии его почти рыдающий голос. БеднягаТренса метил в министры сельского хозяйства и продовольствия.
— Что же делать?
— Ехать на панихиду. Там увидим, что можно предпринять.
Я повесил трубку. Велев начальнику вокзала распорядиться об отправке моих чемоданов в отель «Космополит», я сел в наемный автомобиль и направился к Тренсе, который жил в Санта-Марии[1].
Я застал его за надеванием сапог, он натягивал их с помощью своей сожительницы Камилы. Дом, о котором сейчас идет речь, представлял собой то, что в наше время известно под вульгарным наименованием «пещера». Тренса командовал военным округом Тамаулипас, и в Тампико у него была законная жена.
Пока Камила подвивала ему усы, он в общих чертах обрисовал мне обстановку: кончина Гонсалеса повергла нацию в хаос; единственной значительной фигурой на политическом горизонте был в настоящий момент исполняющий обязанности президента Видаль Санчес, который по конституции не мог быть переизбран. Следовательно, требовалось найти среди нас человека, который мог бы занять президентский пост, гарантировать незыблемость священных постулатов революции и уважение законных требований всех политических партий.
Автомобиль Германа стоял у подъезда. Мы сели в него и покатили к дому Гонсалеса; по дороге Герман сказал:
— И еще одно нам надо потребовать от человека, которого мы подберем в президенты, Лупе. — Герман ловко управлял мощным «паккардом». — Он должен выполнить обещания, данные нам стариком.
— Меня он только что назначил своим личным секретарем.
Я понял, что, хотя у меня и в мыслях не было делать политическую карьеру, возможно, все же заслуги мои получат официальное признание, невзирая на смерть дорогого начальника, которого я любил как родного отца.
Особняк Гонсалеса находился на Лондонской улице против испанского посольства. Колонна из представителей трех родов войск под командованием Толстяка Артахо, которым предстояло воздать президенту последние воинские почести, протянулась от Лиссабонской улицы до Перальвильо; машины граждан, желающих выразить свое соболезнование, заполнили в два ряда все улицы до самого Чапультепека[2]. Движение в городе было полностью парализовано. В окнах, за занавесками, виднелись расстроенные лица; дети, чуждые горю, в которое повергла нацию смерть ее героического сына, бегали и резвились между украшенных траурными бантами барабанов. Скорбь была всеобщей.
До сих пор не знаю, как нам удалось добраться до дверей президентского особняка: мы прокладывали себе путь среди чиновников, представителей ТОПа, СЛОПа и ВЛОПа, среди Чрезвычайных и Полномочных послов, среди кандидатов на посты Государственных министров и среди самих министров, боевых друзей покойного, сподвижников и родственников — и, наконец, предстали перед безутешной вдовой, которая прижала нас к сердцу, как братьев.
Сенайдита Гонсалес, сестра моего бедного дорогого начальника, провела нас в китайский зал, где был установлен гроб; по сторонам его горели высокие свечи и стояли в почетном карауле Видаль Санчес в сюртуке, с трехцветным бантом на груди, Толстяк Артахо в парадном мундире, Хуан Вальдивия, не успевший надеть траур и потому красовавшийся в зеленом габардиновом костюме, и, наконец… не кто иной, как Эулалио Перес Г.
Сенайдита подвела нас к гробу.
— Поглядите, кажется, будто он уснул.
Клянусь, никогда я не видел у покойника более изменившегося лица.
Выходя из китайского зала, я столкнулся с вдовой; она сделала знак, выражавший намерение сообщить мне нечто, не предназначенное для чужих ушей. Я последовал за ней в подвал, она привела меня в кладовую и там остановилась.
— Знаете, каковы были его последние слова?
Я ответил, что, разумеется, не знаю. Тогда я услыхал одно из самых ошеломительных в моей жизни признаний:
— «Пусть мои золотые часы достанутся Лупе». Вам то есть.
Не могу описать волнения, которое вызвали во мне эти слова. Последние мысли шефа были обо мне. На глаза мои набежали слезы. Но тут вдова сообщила новость, которой суждено было иметь весьма печальные последствия:
— Я отдала бы вам часы с величайшим удовольствием, ибо я и Маркос… (Тут она заговорила о своей любви к нему и т. п.) Но подумайте только! Их украли!
Я оцепенел. Обобрать мертвеца даже на поле боя казалось мне отвратительным.
— Кто это сделал? — спросил я, кипя негодованием.
Она рассказала, что оставила часы на бюро в спальне:
«Заходил туда (за шпагой) только Перес Г. Да, да, тот самый Перес Г., которого все мы знаем: Эулалио Перес Г.» Я готов присягнуть перед любым судом — даже перед судом самого Предвечного, — что вдова Маркоса Гонсалеса произнесла эти слова, а именно, что Эулалио Перес Г. украл золотые часы, которые ее покойный супруг завещал мне в свой смертный час.
Движимый благородным желанием, грубо говоря, набить Пересу морду, я сделал шаг к выходу. Но вдова загородила мне дорогу.
Тут уместно сделать одно замечание. Вдова Гонсалеса, о которой я рассказываю, была его законной женой. Или, вернее, официально признавалась таковой; а донья Соледад Эспино де Гонсалес и Хоакина Альдебаран де Гонсалес, которые также считались вдовами генерала, принадлежат к совершенно иной социальной категории.
— Вы куда?
Я сказал. Она стала умолять отложить исполнение моего намерения до другого раза.
— И без того тяжело потерять мужа, а тут еще придется улаживать всякие скандальные дела.
И то правда. Как бывает с людьми, которые посвятили свою жизнь славному, хоть и полному опасностей, ратному делу, Маркос Гонсалес вынужден был прибегать к услугам разных женщин и от некоторых из них имел потомство. На панихиду, объяснила мне вдова, явились четыре женщины в трауре и не менее дюжины неизвестных отпрысков (которым, разумеется, приписали потом пропажу столовых приборов и венецианского стекла), отчего, как легко понять, создалась весьма неприятная обстановка. С присущей мне любезностью я уступил просьбе сеньоры Гонсалес и обещал не учинять скандала непосредственно сейчас.
Возвращаясь по коридорам в залы и раздумывая над событиями, я нос к носу столкнулся с Видалем Санчесом, который схватил меня за руку:
— Заезжай во дворец, Лупе, мне нужно с тобой поговорить. — Так и сказал и тут же пошел прочь.
Прежде чем я успел ему ответить, я с ужасом увидел, что президент Республики (а Видаль Санчес, хоть и был грязным убийцей, тем не менее по Конституции считался президентом) направляется туда, где стоит жулик Перес Г., только что стянувший у меня последнюю память о моем дорогом шефе; президент посовещался с ним, а затем оба они подошли к Джефферсону, послу Соединенных Штатов. Даю честное слово, что видел, как тот утвердительно кивнул.
Я отвернулся, стараясь направить свой взгляд в менее нечистое место, и заметил, что Балтасар Мендиета прячет в карман фарфоровую статуэтку. В полном отчаянии я вошел в китайский зал и четверть часа простоял у гроба, пока не появился Тренса; он приблизился ко мне с таинственным видом и сказал на ухо:
