Ознакомительная версия.
Дело в том, что в те далекие времена жил на свете очень продвинутый в науке и, чисто конкретный такой, чел. Звали его Карл Маркс. Несмотря на свою известную ученость, он был начисто лишен всяческих интеллигентских комплексов. Он всегда считал их абсолютно лживыми в извечной своей слюнявости человеческими пороками. Поэтому не гнушался он, например, после принятия изрядной порции пива разбить парочку другую уличных фонарей и быстро скрыться с неосвещенного места. А что? Классикам им ведь ничто человеческое не чуждо. Они ведь как обычно поступают: корпят, корпят над своими нетленками в полнейшем психологическом напряжении, а потом вдруг — раз и ступор. И ни туда и, ни сюда. Срочно нужна психологическая разгрузка. Обычно в этом случае классики азартно поколачивают своих жен, горничных или, когда совсем уж разойдутся — любовниц. А вот Маркс — нет. Не таков он был. Очень отличался он от большинства классиков. Исключительно на уличных фонарях он специализировался. Разобьет из под тишка и быстро убежит. Полиция даже и не пыталась его никогда догнать. Что толку-то? Сразу ведь было видно, что это классик бежит. А что можно было взять с классика? С него, классика, как с гуся вода. И зачем тогда бегать за ним? Никто и не бегал. А факт этот был документально засвидельствовал наш пламенный анархист Плеханов, имевший неосторожность попить пивка с классиом.
Но при всем при том, несмотря на такое вот свое классически нестандартное, можно даже сказать девиантное поведение, был этот Маркс настолько велик, что заниматься такой шушерой как некий Дюринг (пусть бы был он даже и трижды ЕвГений), ему было абсолютно не по понятиям. Да и недосуг ему, в общем-то, было в то далекое, можно даже сказать эпохальное время. Строчил он в ту пору, наверное, очередной том своего знаменитого «Капитала», самого захватывающего экономического бестселлера на все капиталистические времена. Нельзя, конечно же, его было от этого отвлекать. Тем более по такому вот абсолютно лажовому вопросу. Понимали это и ученые-хлюпики. Поэтому стали перебирать они по памяти всех марксовских дружбанов и наткнулись вдруг на Фридриха Энгельса. («Как же мы раньше про него не вспомнили!» — гнусаво ныли в восторге внезапного озарения спасенные ученые-хлюпики). Энгельс в то далекое время уже тоже был очень знаменит. И помимо того, что был он закадычным марксовским дружбаном, работал он еще по совместительству его же спонсором. И пусть Энгельс был не так продвинут в теории, как гроза местных фонарей — дружбанище Маркс, но зато был он гораздо более успешен в практике мирового капиталистического движения. Попросту говоря, досконально изучив экономическую теорию Маркса, он так хорошо научился рубить бабло на капиталистической ниве, что самому отцу теории такое даже и не снилось. А потому что не занимался Энгельс никогда всякой фигней и был он во всех своих начинаниях очень практичным и всегда чисто таким конкретным. По крайней мере, надуманные проблемы научной этики его, как и Маркса, никогда сильно не парили. Но уличных фонарей при этом никогда не бил он. Видимо, не было у него никогда приступов особых творческих мук и запредельного такого внутреннего напряжения. Однако, Энгельса еще надо было уговорить. Доказать ему, что вовсе все это не полная фигня. Не лажа это какая-нибудь, а самая настоящая социальная полемика. А сделать это было очень даже непросто. Больно уж прозорлив он был. Энгельс этот. Потому-то прозревшие нытики от науки, хоть и робкие духом, но всегда упорные тихой сапой в достижении поставленных самим себе и не нужных никому псевдонаучных целей, начали очень сильно занятому Энгельсу докучать. Начали они совершенно беспардонно приставать к нему и всячески его беспокоить. Некоторые приезжали к нему лично и падали в слезливой мольбе на колени. Другие каждый день отправляли ему мокрые от слез и соплей почтовые, телефонные и телеграфные обращения. (Да, да. Именно так: бумага с нацарапанным на ней посланием попросту не успевала просохнуть, а смесь соплеслюней, обгоняя электромагнитные волны, шумно текла по проводам и в конце-концов заливала мудреные механизмы телеграфных аппаратов. Кроме того, смесь эта противно чавкала паразитной модуляцией и во внушительных своими округлыми размерами тогдашних телефонных трубках. В общем, разборчивость этих склизких сообщений была, прямо скажем, неважнецкая. Энгельс мало что из этих текстов понимал или же делал вид, что не врубается он в это прокисшее-хлюпающее безобразие. Кроме того, все сопливо-мокрое непотребство часто приводило к коротким замыканиям и вызывало большое недовольство работников телефонно-телеграфных служб. Работники часто раздражались и, в свою очередь, выплескивали справедливый профессиональный гнев на суетливых в неуемности своей хлюпиков. Но тех это никак не могло остановить. Хлюпики молча утирали выплеснутое на них своими по-интеллигентски безупречными платочками и вновь принимались за настырное — свое. Но вся эта около научная возня была пока что безрезультатной. Энгельс принялся ломаться и долго набивал себе цену. Он ведь и раньше время от времени полемизировал с этими задохликами и приобрел уже кое-какой опыт. А полемизировал он всегда с присущей только некультурным капиталистическим отношениям деловой такой простотой: «Да пошли вы все отсюдова, козлы слюнявые! Мне что, по-вашему, заняться что ли нечем? У меня же, все-таки, свой бизнес. Семья большая, которая все время почему-то хочет есть, модно одеваться и отдыхать исключительно только на Лазурном побережье. Опять же этот фанат пролетариата Маркс на моей тонкой шее примостился и соскакивать, похоже, совсем не собирается. Ладно бы один дружбан этот примостился. А то ведь детей-то наплодил, а сам все книжки какие-то слишком уж мудреные пишет. И издает за мой счет. А книжки эти из-за их мудрености никто кроме вас, маргиналов, не покупает. Да и то, что с вас можно взять-то? Все время ноете вы у прилавков: «Скока-скока? Отдайте, пожалуйста, подешевле. Общемировое революционное движение вас не забудет!» И приходится вам эти книжки отдавать задешево. Даром, почти. Это не по рыночному. Ну а что делать, если больше никого кроме вас звериный оскал капитализма не впечатляет, а Маркс все строчит и строчит? А тем, которые с деньгами, им все про любовь с клубничкой подавай. Им ведь в капитализме все нравится, тем-то, которые с деньгами. В общем, сплошные убытки. Поэтому-то и надо мне непрерывно рубить бабло. Вы ведь, поганцы, кормить-то меня, наверное, не собираетесь? И семью мою тоже не собираетесь? Тем более на Лазурном побережье? Да, там цены будь здоров! А каков аппетит от морского воздуха! Конечно же, куда вам, горемычным. А как насчет того, чтобы Маркса прокормить? С семьей его цыганской? Ну, конечно, дождешься чего-нибудь от вас когда-нибудь хорошего, позитивного, так сказать. Что-что? Ненадолго придется отвлечься, говорите?! Это ведь написать мне недолго при таком-то моем талантище! Особенно когда время у меня есть. Но ведь его-то как раз и нет! А ведь всю эту чушь надо же еще и прочитать! Разобраться в ней надо! Чтобы подобрать необходимые глаголы. Такие, которые бы зажигали. А если чуши очень много? Вот, сами признаетесь, что много ее. Чуши этой нечитабельной. Нет, даже и не приставайте больше ко мне с этими поганенькими провокациями». И Энгельс, пребывая в состоянии крайне острого раздражения, обычно с омерзением выбрасывал за порог очередного умытого слезами горе— просителя. Но хлюпики, несмотря ни на что, даже на такие-то вот самые что ни на есть неслыханные для них унижения, вовсе и не думали униматься! Они поднимались с земли, отряхивались и снова шли к Энгельсу, как на Голгофу. И, надо отметить, добивались-таки постепенно своего эти проходимцы. Тон Энгельса с некоторых пор начал постепенно теплеть: «А почему вы сами, бездельники, не хотите эту чушь разоблачать? Сидите в своих кабинетах, штаны только зазря протираете. Мало того что никакой практической пользы от вас нет мировому революционному движению, так вы еще и собственный семейный бюджет своими дырявыми штанами опустошаете. Да еще набираетесь наглости и пишете мне: «Дорогой Фридрих! То да се, опять, мол, протер я свои скорбные штанишки. Не могу, мол, выйти теперь в ученый свет. На защите очередной бредовой диссертации не могу потусоваться теперь я. И на халявном банкете откушать не в чем мне теперь. Сплошной облом со мной произошел. Пришли, пожалуйста, дорогой Фридрих, хоть немножечко денежек на обновление моего куцего гардеробчика. На штанишки хуч бы пришли денежек нам каких-нибудь, отец ты наш родной!». А зачем вы, интересно, в кабинетах своих штаны эти самые носите? Протираете их там? Почему, к примеру, вы не можете поберечь их для выходов своих, подлецы вы эдакие, расточители? Кого вы там в кабинетах своих полутемных от невежества стесняетесь? Супругу и горничную уже никогда ничем не сможете удивить вы. А кто вас там еще может увидеть? Кабинетные мыши, грызущие от полнейшей безнадеги эти давно уже пожелтевшие в бездарности вашей не нужные никому бумажные ваши труды? Им, мышам этим, уже давно не до вас, поверьте. Каково им приходится? Каждый день жевать эту желтую чушь! Что-что? Мышей не стесняетесь вы? Я знаю, что причина не в этом. Это же я так, для жгущего глагола только-то мышей этих отстойных поминул. Тогда что же заставляет вас штанишки ваши в ваших кабинетах-склепах протирать? Этикет, говорите вы? Так значит опять эти ваши комплексы? Оставьте, не нужны вы уже давно никому со своим этикетом, теоретики гребанные. Одного Маркса вместо вас всех мне достаточно. И денег на штаны ваши сраные больше никогда не дождетесь от меня! Вон отсюда! Мерзавцы!»
Ознакомительная версия.
