Между тем в королевстве, которое он оставил, один за другим сменялись великие; Букаш Великий, Мураш Великий и наконец Великий Никто.
И по мере того, как уменьшались великие правители, требовалась все более высокая Вертикаль Влазьте. И всё рушилось в государстве, освобождая строительный материал…
А Жираф Великий всё летел и летел в прошлое. Прошлое — огромная страна, правда, пока ещё не приспособленная для жизни. Но лететь в прошлое хорошо; по крайней мере, знаешь, что не разобьёшься.
Следы обычно куда-то ведут, а этот не вёл, потому что крепко увяз в камне. След ботинка или туфли на камне — такого ещё не видели. Туфляк по матери, Ботинкер по отцу. Туфляк Ботинкер, имя и фамилия. Вполне.
Конечно, на камне след не оставишь. Это он от жизни окаменел.
Сначала всё было хорошо. Туфляк Ботинкер мечтал вырасти большим, стать рвом или оврагом, но ему не хватало пустоты. Тот, у кого много пустоты, может подняться вверх, как на воздушном шаре.
Был у Ботинкера сосед Окоп, старший товарищ. Герой войны. Сколько наших солдат укрыл от вражеских пуль и снарядов. Но когда армия отступила, остался на оккупированной территории. А куда ему деваться? Армия спешно уходила, всё побросала, в том числе и его. Он же сам за ней не побежит, у него не то что бежать, но и просто двинуться с места проблема. Так и остался в оккупации. Столько всего пережил, врагу не пожелает. А потом, когда армия вернулась, его же и обвинили, что остался на вражеской территории, что противник вёл из него огонь по нашим войскам. А разве мог он сопротивляться? Он же по природе своей укрытие.
В общем, закопали его, героя войны. Тут, рядом с Туфляком, его могила. Просто забросали землей, без всяких почестей. Ни обелиска, ни холмика — ровная земля. Хоть бы слово доброе сказали: спи, мол, дорогой товарищ, мир твоему праху. Песню бы спели: вы жертвою пали в борьбе роковой. Даже могилы не обозначили.
Когда Окоп закапывали, Туфляк кричал: «Закопайте меня, я тоже был на оккупированной территории!» Но его не услышали, не заметили. Он вообще по природе своей незаметный.
С тем и живёт. Война давно кончилась, а сколько наших уже в мирное время закопали. Там, на вражеской территории, наши воронки-десантники так и остались, не вернулись на родину. И правильно, что не вернулись. Здесь бы их ещё не так закопали.
Вспомните тёзку Окопа, Акопа Григоряна… Боевой сержант, попал в плен, в концлагерь. Несколько раз пытался бежать. И убежал всё-таки. А куда добежал? До Колымы добежал, до самого Магадана. Там его и закопали. Ботинкер его не знал, только слышал, как рассказывали.
Тут старик один приходит. Семью его частью убили, частью разбросали по лагерям — уже не упомнит, кого в чужие, кого в свои. Могил не осталось, вот и приходит старик, — получается, что на могилу Окопа. Хотя и этой могилы нет. Столько смертей… могил не напасёшься. Сидит старик, в никуда рассказывает. Про жизнь свою, про своих умерших и убитых. Он и не знает, что след его слушает. Незаметный он, Ботинкер, хотя и каменный. В его сторону и не посмотрит никто.
Посидит дедушка, порассказывает и дальше пойдёт. А следы его бегут за ним, как собаки.
Хороший, видно, человек. Ботинкер и сам бы за ним побежал, но не может оставить могилу. Он — как надгробие на могиле солдата. Нет другого, так пусть будет хотя бы он.
Жизнь ушла из города. Только в окошке свет. Старая женщина хлопочет по хозяйству.
Входит солдат.
Старуха думает, что он из тех, кто вывозил из города население, и говорит, что никуда не уедет.
Солдат считает, что надо ехать, здесь оставаться опасно, здесь даже он, солдат, не сможет её защитить.
Старуха говорит, что не нуждается в его защите. Это огорчает солдата, потому что раньше в его защите нуждались многие.
Старуха машет рукой. Она старая, в ней жизни так мало, что нечего защищать. А вот солдат пусть себя побережет, он молодой, ему вредно здесь оставаться.
Нет, ему не вредно. Неприятно, но не вредно. Он любит эту землю, но она теперь стала другой. Какой-то холодной, чужой, мертвящей.
При этих словах появляется смерть. Она пришла за старухой, но услышав, что та не одна, затаилась за чем-то из мебели и прислушалась к разговору.
Старуха приглашает солдата сесть, но он отказывается. Солдатская служба — либо стоять, либо лежать.
— Я бы тебя покормила, но у нас все продукты вредные, — говорит старуха. — Мне-то они не вредные, а молодому могут повредить.
Интересно, почему это? — заинтересовалась в своём укрытии смерть.
— Мне тоже не вредные, — усмехнулся солдат. — Просто я не хочу есть. Не проголодался ещё. И, наверно, уже не проголодаюсь.
Старуха не верит. Солдатики наши всегда голодные, их плохо кормят, жалуется она.
Солдат с ней не согласен. Солдат не могут плохо кормить, их всегда кормят досыта.
Старуха и тут ему не верит. Их чернобыльские ребята служили в армии, рассказывали.
— Ну, — говорит солдат, — это, может, сейчас кормят плохо.
— А ты разве служишь не сейчас?
— Не сейчас, меня ещё в сорок третьем убило. Я лежу здесь неподалёку… вернее, лежал. А теперь что-то стало с землей, совершенно лежать невозможно.
Старуха не удивилась. Их много, солдатиков, лежало в земле, а теперь, видно, стало невмоготу. Как же тут улежать при такой радиации?
Солдат не знает, что такое радиация. Чувствовать чувствует, а знать — не знает. Не подумали о мертвых, сокрушается старуха, испоганили землю, а людям лежать.
Смерти это тоже не понравилось. Она пришла за старухой, а теперь не знает, куда её забирать. Надо подумать, что тут можно сделать.
— Сам-то откуда? Не чернобыльский? — спрашивает старуха.
— Чернобыльский. Раньше был не чернобыльский, но это только первые восемнадцать лет. А всё остальное время чернобыльский. — Он помолчал. — Да я тут рядом лежу, сразу за городом. Правда, адреса у меня нет, там сверху ничего не написано. Меня как убило, так я и лежу. Верней, лежал, пока было можно.
Он был солдат. Солдаты воюют между собой, а не с окружающим миром. Они умирают, но земля остаётся жить. Потому что надо же мертвым куда-то уходить, как жить живим, если мертвым уходить будет некуда?
Вот именно, подумала смерть.
Старуха тоже этого не знала. Она как раз собиралась уходить и была уверена, что ей есть куда уйти. Она потому и не уехала, чтоб уйти в эту, а не в какую-нибудь другую землю.
— Что же нам делать? — спросила она.
— Я пока не знаю, бабушка, — сказал он, хотя по земному возрасту она была не старше его. Но если земля стала другой, то и возраст земной, наверное, изменился.
Она поставила на стол помидоры и огурцы. Хлеб поставила. Пусть поест, раз ему это не вредно. Но солдат есть не стал. Он смотрел на еду, будто видел её впервые. Вот какой она стала, её и узнать нельзя.
— Уходите отсюда, — сказал солдат. — Я уже уйти не могу, мне поздно уходить, а у вас ещё есть немного времени. Поищите себе другую землю, более пригодную для смерти.
Вот оно как получилось. Раньше наша земля была непригодна только для жизни, а теперь и для смерти непригодна, оказывается.
— Сыночек, — сказала старуха, — уж теперь-то я никуда не уйду. Раньше мне некого было здесь оставлять, а теперь у меня появился ты. Как же я тебя оставлю?
Они сидели друг против друга, — верней, она сидела, а он стоял, потому что за столько лет совсем сидеть разучился, — и им было хорошо вдвоем, хотя «хорошо» было для них давно забытое слово. Им было хорошо на этой земле, не пригодной не только для жизни, но и для смерти, потому что немножко-то жизни в них осталось, совсем немножко старухиной жизни — на двоих.
— Помню, когда я была молодой, — рассказывала старуха, — у меня был солдатик вроде тебя. Такой потешный. Я его спрашивала, хорошо ли их кормят, хватает ли им еды, а он говорил: «Хватает, ещё и остается!» — «А что же вы делаете с тем, что остается?» — «Доедаем, — говорит, — ещё и не хватает!»
Это был старый анекдот, но старухе казалось, что это с ней случилось в жизни. Она хотела развеселить солдата, а то он там, наверно, совсем заскучал.
За шкафом послышался смех.
— А вот когда я была молодая, — сказала смерть, выходя из укрытия, такая была легкомысленная, просто беда. Всё у меня, бывало, хиханьки да хаханьки.
— Знаем мы твои хаханьки, — сказал солдат.
— Ну откуда ты можешь знать? Мы же с тобой только раз виделись.
— Разве этого мало? — сказал солдат.
— Это много, — сказала старуха.
Так они сидели и разговаривали. Женщины сидели, а солдат стоял.
— Вот когда я была молодая… — говорила старуха.
— А когда я была молодая… — вспоминала смерть.
