— Погодите, други, — чуть ли не на колени пал Никита. — Ну, зачем же добро губить… Новенькие ведь почти сети. Один я знаю, как их достать тяжело. По большому блату устроили. Вы лучше рыбу заберите, тут одного балыка с пудик будет.
— Давись этим балыком сам. Нас с него вытошнит, — сказал Кузьма и бросил первую сеть в костер.
У Никиты был жалкий вид. Он, казалось, вот-вот заплачет либо кинется за сетью в огонь.
— А теперь разводи пары и шуруй, пока я из себя не вышел, — приказал адмирал Никите, когда сети сгорели дотла.
Никита с мальчонкой побросали в лодку тайменей, подобрали обуглившиеся поплавки, закопченые грузила и завели мотор.
Валера поднял руку с пистолетом кота Базилио, хотел салютнуть, но салюта не получилось — пистолет не был заряжен, и все патроны к нему остались в лагере.
Глава четырнадцатая, в которой боцман Оладышкин играет большой сбор
Рыбачить никому не хотелось — слишком уж неприятный осадок остался после этого происшествия.
Игнат прямо-таки места себе не находил — ни к чему не лежали руки. А это для него было равносильно медленному угасанию. Игнат считал, что человек без дела не человек, а так — нечто. И потому мне всегда казалось, что он меня недолюбливал: я все-такн любил побездельничать.
— Брось, старичок, не страдай, — попытался успокоить Игната Кузьма. — Мало ли подлецов на свете.
Замечание Кузьмы еще больше растравило Игната.
— Ни одного не должно быть. Понимаешь — ни одного!
Я впервые видел Игната таким. Он, казалось, ненавидел сейчас всех и себя в том числе. Лицо его, обычно строгое, но доброе и приветливое, как-то неестественно, словно от невыносимой боли, перекосилось, веки сузились, и сами глаза смотрели из этих щелок колюче и зло.
— Это не подлец даже, это… изверг… это фашист… — цедил Игнат сквозь зубы, а мне казалось, что он кричал полным криком. — Сегодня он браконьерничает, завтра лес подожжет, послезавтра — на человека с ножом кинется… Ему же все до лампочки. Он ни жену, ни детей не пожалеет. Он не любит никого. Понимаете — не лю-юбит!.. Ни людей, ни зверей, ни неба над головой…
Выговорившись, Игнат взял лопату, пошел к своему дымоходу, но по дороге раздумал копать, остервенело воткнул лопату в землю и лег возле нее.
В чем-то Игнат, безусловно, был прав, но согласиться с ним полностью я не мог. Мы поступили столь же незаконно, как и сам Никита. Мы не имели права творить самосуд. Мы воспользовались преимуществом силы. И я сказал об этом ребятам.
— Не пускай слезу, Волнушечка, — покривился от моих слов адмирал. — Мы действовали в соответствии со статьей первой, пунктом четвертым нашего устава.
— Устав принят вами, а не Верховным Советом.
— Но вытекает из всех советских законов.
— И все равно мы не имели права жечь чужие сети, — не сдавался я.
— Почему же ты молчал, когда расшуровывал костер?
Адмирал попал в точку. Действительно — почему? Почему я тогда даже не подумал, что мы поступаем незаконно? И тогда мне нисколько не было жаль Никиту. И плачущее его лицо ничего, кроме презрения, во мне не вызывало. Оно было даже противным. Особенно при виде агонизирующих тайменей.
Ага, вот в чем дело!
Таймени!
Тогда я видел жертву совершенного преступления! И мне вспомнилось, как года три назад судили у нас директора пивного завода за то, что он распорядился вылить в речку барду — отходы пивного производства. Погибла ценная рыба. Причем, погибли мальки, сеголетки. На годы река стала безрыбной. Директора приговорили к солидному штрафу из личного, не государственного кармана. И все, кто читал об этом в газете, говорили: «Правильно! Так и надо поступать с губителями природных богатств». А вот те, кто живет на берегах этой реки, кто своими глазами видел плывущую кверху брюхом отравленную рыбу, рассуждали иначе: «Легко отделался браконьер! Да за такое не штраф надо брать, а принародно к стенке ставить!»
Да, видимо, многое меняется в психологии человека, когда видишь жертву, пусть это будет всего лишь навсего рыба с холодной, как говорят, кровью.
Я ничего не ответил Кузьме, потому что не знал, что ответить, а говорить о том, что подумалось, тоже не хотел — слишком на меня самого подействовало это открытие. Я даже подумал, что если бы перед судьями представали не только преступники, но и их жертвы, меры наказания были бы куда выше.
— Так почему же ты все-таки молчал? — Настаивал на ответе Кузьма.
— Не знаю.
Адмиралу это явно не понравилось.
— А я знаю. Задним умом мы все бываем богаты. Привычку выработали. Как на профсоюзном собрании. Тихо все, мирно… Доклады, выступления… «Кто — за? Все — за! Принято единогласно!» А закончилось собрание, разошлись группками и пошли честить. И докладчика, и выступавших, и резолюцию. А у Волнушечки в многотиражке не отчет, а прямо-таки загляденье. Как волшебное зеркальце — смотрись, ни одной морщиночки не увидишь. Что, не так?
— Что же мне — кулуарный треп в отчет вписывать?
— Тебе к людям надо прислушиваться, а не к трибуне.
— А за трибуной не люди?
Валера чистил пистолет кота Базилио и в спор не вмешивался. Виктор Оладышкин, почувствовав, видимо, наш с адмиралом разговор уходит явно не в ту сторону, хлопнул в ладоши и весело сказал:
— Братцы, тихо!.. Если Валера подшибет пяток рябчиков, я вам такую царскую уху заделаю — пальчики оближете!
— Может, суп? — спросил я, надеясь подковырнуть признанного флотом кулинара.
— Уху, говорю. Царскую. Неужели не пробовали?
Никто царской ухи не пробовал. Никто не знал, зачем для ухи нужны рябчики.
— Темнишь, товарищ боцман, — сказал Кузьма.
— Ха-ха! — шеф-повар уже был доволен, хотя и не знал, добудет ему Валера рябчиков или нет. — Сами вы темнота! Делается это, братцы, так… Рябчиков сначала разделывают и варят почти до готовности. Затем кладется картошечка, — немного, для вкуса, — и хариусиные потрошки. Как только картошка начнет развариваться, в котел опускают рыбу. И лишь у рыбы побелеют глаза, кидают лавровый лист, мелко нарезанный лук, перец горошком, плотно закрывают и тут же снимают с костра. Пять-десять минут для настоя — и за такую уху императрица Екатерина Вторая одарила бы поместьем на сей благосклонной земле и дала дворянское звание.
Оладышкин выпалил это заученно, единым духом, наверняка вычитав рецепт в какой-нибудь старинной поварской книжке и вызубрив его наизусть.
Или он все это сейчас придумал?!
— А царь-то такую уху ел? — спросил Валера.
— Она ему и во сне не снилась. Для такой ухи надо поработать.
— Есть — поработать! — весело откликнулся Валера и посмотрел через сверкающий ствол пистолета кота Базилио на солнце. Ему очень хотелось отведать царской ухи, а кроме того никому еще не удалось подстрелить рябчика даже из настоящего дробовика.
— Никакой царской ухи не будет, — сказал вдруг Игнат, поднимаясь с земли и по-стариковски, с кряхтением, разгибая сипну.
— Почему? — удивился Оладышкин.
— Потому что не будет рябчиков.
— Будут рябчики! — твердо заявил Валера. — Не веришь? Да я… расшибусь, а добуду…
— Не будет рябчиков, — так же твердо заявил Игнат. — Дай-ка сюда… — и протянул руку за пистолетом.
Валера, ничего плохого не подозревая, отдал пистолет Игнату.
Игнат взвесил его на ладони, свел брови, будто решал про себя сложную задачу, затаенно ухмыльнулся, обвел нас быстрым скользящим взглядом, спросил:
— Видите?
У Валеры сам собой приоткрылся рот, и вытянулось лицо, как у мальчонки в цирке, когда он наблюдает за действиями иллюзиониста.
— Больше не увидите, — и Игнат, размахнувшись, зашвырнул пистолет кота Базилио чуть ли не под самую гору, с которой, по словам Шалтрекова, сорвался медведь.
Пистолет летел долго и походил в полете на раненную в крыло птицу. И в воду он упал плашмя, подняв, как неопытный ныряльщик, столб брызг и при этом будто бы всхлипнул, словно в последний раз выстрелил из своего тщательно вычищенного Валерой ствола.
Мы онемели. «Фокус» Игната явно никому не пришелся по вкусу.
— Ты что, старичок, не в себе? — первым очнулся адмирал. — Шутки шутками, а это, знаешь ли, ни на что не похоже.
Валера безотрывно смотрел в то место, куда упал пистолет, будто ждал, что тот сейчас вынырнет из воды.
Игнат тряхнул руками и, довольный, пошел к своей лопате.
— Нет, ты подожди… Ты объясни флоту…
— А сами мы ничего не поняли?.. Тогда сзывай большой сбор…
Адмирал сморщинил лоб, тернул пальцем под носом. — Хорошо… — и скомандовал: — Боцман! Большой сбор!
— Есть — большой сбор! — и Виктор Оладышкин, сложив рупором ладони у рта, довольно-таки умело и похоже на фанфарный звук «протрубил»: «Та-тра-та-тата! Та-тра-та-тата».
